Энциклопедия

Значение Полоцкой земли в начальной истории древнерусской культуры парадоксально. Полоцкий край причастен к сложению самых основ восточнославянской государственности, но главная его роль была сыграна задолго до появления «державы» Рюрика на севере, а затем Киевской Руси в Поднепровье. Роль Полотчины в ходе славянской колонизации русского Северо-Запада с археологической точки зрения представляется очень значительной, возможно, даже ведущей. Как показывают археологические источники, именно раннеславянское население областей Северной Белоруссии и Смоленского Поднепровья (представленное древностями киевской культурно-исторической общности) в IV–V вв. н. э. образовало одну из основных составляющих колонизационного движения, которым были заложены основания Северной Руси.

В последние десятилетия на оз. Ильмень, в самом сердце Новгородской земли, выделена группа памятников (селище Прость, городища Городок на Маяте и Сельцо), принадлежащих к кругу древностей, сформировавшихся на основе киевской культуры (Еремеев, Дзюба, 2010). Ближайшие аналогии материалам из древнейших слоёв этих поселений находятся именно на территории будущей Полоцкой земли – на памятниках в верховьях Вилии (Городище), в истоках Полоты (Ермошино) и Ловати (Каменная Лава, Фролы, Жабино), в окрестностях Витебска (Старое Село) и т. д. (Митрофанов, 1978; Лопатин, Фурасьев, 2007; Станкевич, 1960; Подгурский, 2007).

Упомянутые древности представлены грунтовыми могильниками с сожжениями, открытыми поселениями и городищами. Велика была роль племён – носителей киевской культуры Северной Белоруссии и в формировании культуры псковско-новгородских длинных курганов (Лопатин, Фурасьев, 2007), население которой составило одну из демографических основ будущей Новгородской земли. Традиции, сформировавшиеся при ведущей роли древностей киевского круга, однако, не наследуются прямо в известных нам памятниках IX–X вв. Их разделяет загадочное восьмое столетие, когда происходит резкая трансформация раннеславянских культур, восходящих к позднеримскому времени, и возникают предпосылки для формирования древнерусской культурной общности.

К северу от Западной Двины это произошло, скорее всего, в результате наплыва новой миграционной волны с юга. В понимании этих процессов нам снова помогают памятники Белоруссии, на этот раз датирующиеся VIII–X вв. Истоки керамических традиций этого времени значительной части Новгородско-Псковских земель вновь отыскиваются на землях, лежащих на Днепровском Правобережье, в частности, в Полоцкой земле (Еремеев, Дзюба, 2010).

Своеобразие белорусского Средневековья, никем из историков и археологов не описанное вполне, ощущалось всеми специалистами, которым приходилось заниматься Полоцкой землёй. Полотчина вошла в состав Древнерусского государства позже других восточнославянских земель и первой от них обособилась. За политическими событиями, скупо описанными в летописях, стоят глубинные историко-географические и культурные факторы. Ещё в начале ХХ в. М. В. Довнар-Запольский писал о «вековом споре» Полоцка с Киевом и Новгородом: «В настоящее время не совсем понятна причина этого спора, столь необычайного даже в среде древнерусских усобиц. Но едва ли не самым подходящим объяснением его будет тот факт, что Новгород явился колонией полоцких кривичей» (Довнар-Запольский, 2011).

Уместно вспомнить и размышления Вас. А. Булкина и Вал. А. Булкина об «особом норове полочан» (Булкин Вал. А., Булкин Вас. А.,1994). Своеобразие ранней истории города (и отличие, например, от истории Гнёздова) Вас. А. Булкин, как и за полвека до него М.В. Довнар-Запольский, видел в тесной связи Полоцка с архаичными племенными традициями (Булкин, Дубов, Лебедев, 1978). Одним из проявлений этого своеобразия, например, является запоздалое (преимущественно в X–XI вв.) распространение курганного обряда погребения в областях к югу от Западной Двины и к западу от Уллы и Друти (Енуков, 1990).

Объяснить его поздним расселением кривичей с севера, как это делали В.В. Седов и ряд других авторов (Седов, 1999; 2001; Алексеев,2006; Левко, 2004), едва ли возможно. В таком случае придётся либо допустить отсутствие населения в Белоруссии в VIII–IX вв. (да, пожалуй, и в доброй части Х в.), либо предположить доживание здесь до этого столетия банцеровской культуры, что не имеет никаких археологических оснований.

Как известно, самобытная материальная культура восточных славян догосударственного периода была весьма аскетична. Поэтому привозных датирующих вещей среди восточнославянских древностей VIII–IX вв. (особенно в лесной зоне) мало. Оживление внешней торговли на землях восточных славян связано с формированием государства, то есть приходится на конец девятого столетия. Подоснова древностей десятого столетия потенциально давно известна: в бассейне озера Ильмень – это культура сопок, в Верхнем Поднепровье и Подвинье – культура смоленских длинных курганов, в центральной Белоруссии – близкий последним круг древностей, но не сопровождающихся курганными могильниками.

И всё же девятое столетие при раскопках чаще всего «ускользает» от исследователей. Население Полоцкой земли, в отличие от обитателей областей вдоль пути «из варяг в греки» и Волжского пути, долго оставалось верным традициям раннеславянской эпохи, хороня кремированные останки умерших в каких-то грунтовых могильниках, до сих пор мало исследованных. Такой могильник, например, был случайно обнаружен на городище Свила I (Митрофанов, 1974; Мітрафанаў, Каробушкіна, 1975). Эта приверженность древним традициям нашла отражение и в погребальном обряде племенной аристократии полочан. Любопытно, что в крупнейших городских центрах Полотчины, таких как Полоцк, Друцк, Изяславль (Заславль), древний Минск (поселение на Менке), Лукомль, Усвят и Витебск (два последних города, по летописным свидетельствам, вошли в состав Полоцкой земли в 1021 г.) – неизвестны большие курганы, очень популярные в Х в. у языческой аристократии Киевской Руси.

Несомненно, культурная обособленность Полоцкой земли отражает и идеологическое своеобразие её обитателей. Не оно ли послужило питательной почвой для знаменитого политического противостояния полоцкой династии потомкам Ярослава Мудрого? С утверждением славян на Волхове и Ильмене активная роль Полоцкого региона в восточнославянской истории закончилась. Дальнейшая судьба Полотчины была предопределена конфигурацией географического пространства, освоенного славянами, и обстановкой на его границах. На рубеже VIII–IX вв. доминировать стали не столько группы населения, владевшие удобными пахотными угодьями, сколько племена, оказавшиеся на ключевых участках торговых путей.

С учётом этого фактора понимание особенностей экономического и политического развития Полоцкой земли невозможно без изучения древностей Юго-Восточной Прибалтики, в первую очередь – археологии современной Латвии, на территории которой лежит устье Западной Двины – Даугавы.

Славянское расселение с территории Белоруссии в середине – третьей четверти I тыс. н. э. шло гораздо интенсивнее на север и северо-восток, в сторону озера Ильмень и Финского залива, нежели в западном направлении, в сторону Нижнего Подвинья и Рижского залива. Западная граница славянского мира была в Подвинье в то время довольно стабильна. Располагалась она примерно в районе Браславских озёр (насколько, конечно, вообще применимо в данном случае слово «граница»).

Трудно сказать – был ли колонизационный натиск славян в этом направлении слабее, оказались ли местные племена более подготовленными в военном отношении (что находит некоторое подтверждение в материалах изобилующих оружием погребений), или сыграли роль какие-то менее понятные нам факторы, но балтскому и финскому населению к западу от Браславщины удалось избежать ассимиляции и, видимо, сохранить контроль над транзитными водными магистралями. Разумеется, Западная Двина – Даугава оставалась важным торговым путём, но прямого соприкосновения славян с северогерманским (скандинавским) миром в эпоху викингов на её берегах не произошло. Видимо, поэтому роль Западной Двины, как это ни парадоксально, в контактах между Северной и Западной Европой, с одной стороны, и Восточной Европой – с другой, до Х в. была довольно незначительной. Это хорошо видно, например, по отсутствию на Западной Двине – Даугаве ниже Витебска кладов куфического серебра первого периода обращения дирхемов (условно говоря, ранее 833 г.) (Булкин, Мачинский, 1986; Янин, 2009).

Показательно подмеченное латвийскими исследователями отсутствие (за небольшим исключением) в археологических комплексах низовьев Даугавы привозных товаров, датирующихся VIII–IX вв. Подобное свойство имеет и культурный слой древнего Полоцка, крайне бедный импортными изделиями вплоть до середины Х в. Всё это говорит об отсутствии транзитного (в общеевропейских масштабах) товарообмена по Западной Двине – Даугаве.

Есть и другие данные о том, что в экономической жизни Балтийского региона в VIII – начале X в. значение Западной Двины было второстепенным. Показателем этого является характер присутствия там скандинавов. Как известно, алчные норманны устремлялись в регионы, сулившие богатую добычу (как военную, так и торговую). Их следы обычно хорошо заметны по ярким археологическим находкам. В Поволховье поселения скандинавов появляются уже в середине VIII в.; в Приильменье – на столетие позже. В днепро-двинское междуречье они проникают с севера, с Ильменя, во второй половине IX в.

О сравнительно ранней (не позднее второй половины – конца IX в.) дате появления норманнов в Витебске и в области к востоку от него говорят единичные находки украшений с элементами стиля «хватающий зверь» (Городок на Вопи) и некоторые другие свидетельства (Еремеев, 2005; Еремеев, Дзюба, 2010). Ранняя дата появления варягов в районе Витебска объясняется, видимо, их стремлением контролировать один из путей поступления куфического серебра на север – с верховьев Днепра к истокам Западной Двины и далее – в Приильменье (Noonan, 1998).  Этот путь установился, как можно заключить по датировке хорошо изученного клада из Добрино под Витебском (Рябцевич, 1965; 1998), примерно в 840-х гг

Всё вышесказанное позволяет нам определить своё отношение к некоторым ранним известиям русских летописей о Полоцке. Город, как известно, впервые упомянут в Повести временных лет в 862 г. в связи с призванием братьев-варягов и последовавшим за смертью Синеуса и Трувора расширением «державы» Рюрика. Сказание о призвании варягов имеет сейчас довольно прочное археологическое обоснование. Материалы раскопок и клады куфического серебра, маркирующие зону интересов варягов, говорят о том, что события, описанные в Сказании, разворачивались преимущественно в Поволховье, Приильменье и верхнем Поволжье.

Историческая обстановка в Европе, в частности, на Балтике, в середине IX в. характеризуется высокой активностью викингов, поэтому нет оснований сомневаться в реальности даннической зависимости в это время части восточноевропейского населения от норманнов, в первую очередь от шведов. Входила ли в область «варяжской дани» территория полочан?

Летописец сообщает о том, что «имаху дань варязи изъ заморья на чюди и на словѣнех, на мери и на всѣхъ кривичѣхъ» (ПВЛ, 1996, с. 13). Формулировка как будто подразумевает совокупность групп кривичей, расселившихся от Полоты до верховьев Западной Двины, Днепра и Волги. Мы, однако, не наблюдаем в Полоцкой земле следов норманнского присутствия времён Рюрика. Да и не было здесь достаточной добычи для варягов, поскольку арабское серебро текло на север преимущественно через верховья Днепра и Западной Двины, в обход коренных полоцких владений.

В то же время территория славянского Подвинья не была в IX в. единой в культурном отношении. Существовали различия в погребальной обрядности: на востоке преобладал курганный обряд, а на западе – бескурганный, что говорит о глубоких различиях в религиозном языческом мировоззрении. В летописных преданиях новгородского происхождения, восходящих к XI столетию, находятся и свидетельства политической неоднородности огромной кривичской общности. Мы видим, как Владимир идёт из Новгорода в поход на кривичский Полоцк во главе войска, набранного из варягов, словен, чуди и кривичей (вероятно, кривичей с верховьев Волги и Западной Двины).

Представляется, что земля полочан не входила в зону «варяжской дани». Подати варягам платили, вероятно, другие кривичи – восточные (смоленские), обитавшие в областях, прилежащих к «серебряному пути». Именно они, надо полагать, были тесно связаны с русью ещё с эпохи Рюрика и Олега.

Может быть, в самом Полоцке найдутся следы варягов Рюрика, которые должны были бы появиться в городе вместе с его наместником? Когда-то, ещё до начала широкомасштабных археологических исследований, ранний Полоцк виделся историкам как сочетание аристократического Верхнего Замка и прилегающего к нему Подола, вытянутого вдоль Западной Двины (Тихомиров, 2008). Оказалось, что ранний Полоцк так архаичен по своей пространственной организации, настолько не укладывается в современные представления о крупном городском (или протогородском) центре, что у исследователей возникает даже желание поискать древнерусский город Х в. ближе к Западной Двине, где-то за пределами Полоцкого городища и Нижнего Замка (Дук, 2003).

Но территория современного Полоцка неплохо изучена, и, как справедливо отмечает Н.А. Плавинский, подобные поиски едва ли имеют перспективы (Плавинский, 2009). Видимо, исследователям придётся смириться с неброским характером полоцких древностей времён Рюрика – Игоря (а отрицать наличие в городе слоёв IX – первой половины Х в. у нас оснований нет) и попробовать поискать этому объяснения.

Первое, что следует сказать – каких-либо оснований рассматривать Полоцк конца IX – начала X в. в одном ряду с такими раннегородскими центрами, как Ладога, Рюриково городище, Псков, Гнёздово или Киев, пока нет. Похоже, даже соседний Витебск был в это время более богат и значим. Полоцк же можно представить как один из славянских городков, разбросанных по лесам от Припяти до Поволховья. Городок этот окружали неукреплённые посёлки. Сейчас их известно два (селище у Красного Моста и поселение на Нижнем Замке); возможно, со временем на территории современного города будут найдены новые поселения, тяготевшие к древнейшему укреплённому центру.

Таким образом, археологические материалы избавляют нас от необходимости буквально следовать историческим построениям летописца, относящимся к самой тёмной эпохе русской истории. Нужно согласиться с реконструкцией общей логики появления Полоцка в Сказании о призвании варягов, предложенной А.Н. Насоновым: «Составитель Повести временных лет узнал, что "перьвии насельници" в Полоцке – "кривичи", а так как из легенды, помещённой в предыдущий летописный свод, он знал, что Рюрика призывали кривичи, чудь и меря, то сделал вывод, что Полоцк (как город кривичей) принадлежал Рюрику» (Насонов, 2002).

Имела место, видимо, и политическая тенденциозность летописца XI в. (Кузьмин, 1970; Фроянов, 1992; Горский, 1995). Нельзя не упомянуть и многочисленные научные работы, в которых появление в Полоцке наместника Рюрика расценивается как исторический факт. В основном, эти работы принадлежат перу профессиональных археологов.

В IX – середине X в. Полоцкая земля накопила достаточно мощный демографический и экономический (в первую очередь земледельческий) потенциал, реализовавшийся позднее в создании значительного государственного объединения и таких заметных раннегородских центров, как например, Полоцк или древний Минск (на реке Менке). С 850-х гг. на Полотчине обращается куфическое серебро. Вместе с тем, до половины Х в. Полоцкие земли предстают перед нами как по письменным, так и по археологическим источникам как окраинные области, слабо затронутые скандинавским влиянием.

Раннеславянские архаические традиции сохранялись здесь дольше, чем на востоке Руси, и лишь распространение христианства, видимо, снивелировало эти культурные различия. Экономика и политическое могущество Полоцкой земли в значительной степени зависели от Западно-Двинского пути. Определённый застой, в котором этот путь пребывал во второй половине I тыс. н. э. вплоть до середины Х в., был вызван тремя факторами.

Во-первых – славянская экспансия в V–VIII вв. распространялась в сторону Ильменя, что надолго определило преимущественно меридиональную ориентацию экономического развития лесной зоны Восточной Европы. Во вторых – торговые интересы северогерманских племён (в первую очередь, готландцев и свеев) оказались во второй половине VIII – начале X в. направлены на восток через Финский залив и замкнулись на том же Ильменском регионе. В-третьих – балтские племена, обитавшие в удалённых от Балтийского морского побережья районах, длительное время препятствовали торговым контактам вдоль течения Даугавы. Причина этого крылась, надо полагать, в том, что «славяно-германский транзит» был неотделим от даннических отношений и более-менее регулярного грабежа регионов, на которые он приходился.

Конечно, у нас нет оснований представлять области пограничья славян с латгалами и селами до начала Х в. совершенно непроницаемыми в экономическом отношении. Торговля здесь, безусловно, велась, но её масштабы, вероятно, не выходили за рамки контактов соседних сельских общин. Топография скандинавских и салтовских находок, а также кладов арабского серебра показывает нам, что с выходом ильменских словен к Ладожскому озеру в VIII в. Полоцкие земли оказались как бы в стороне от магистрального геополитического стержня Древней Руси, выразившегося, в конечном счете, в формировании линии Киев – Смоленск (Гнёздово) – Новгород (Рюриково городище) - Старая Ладога. Провинциальная судьба формирующейся Полоцкой земли определилась далеко на севере в начале бурной эпохи викингов. Ни в восьмом, ни в девятом столетиях Полотчине не суждено было стать восточнославянским «окном в Европу».

По вышеназванным причинам Полоцкая земля, в отличие от Северной и Киевской Руси IX–Х вв., долгое время находилась вне зоны влияния основных внешних исторических факторов, определивших особенности формирования древнерусской государственности. Полотчина не была затронута ни хазарским, ни скандинавским влиянием настолько, чтобы они могли существенно воздействовать на её политическую и экономическую историю. Не испытав унижения «варяжской дани», полочане не участвовали ни в борьбе северных племён за изгнание скандинавов «за море», ни в призвании варяжских князей.

Экспансия северных племён под началом Олега Вещего прошла, образно говоря, «по касательной» в отношении областей, лежавших к западу от Днепра. Полюдье киевских князей поворачивало на восток, не затронув Полотчины. В отличие от Руси Рюриковичей, где образование государства происходило в условиях активного славяно-скандинавского взаимодействия, Полоцкая земля в IX в. и на протяжении какой-то части X в. развивалась (и, видимо, весьма интенсивно) преимущественно как явление самобытной восточнославянской культуры.

Это делает в перспективе особенно интересным сопоставление многих процессов, протекавших на её территории, с аналогичными явлениями в Поволховье и Поднепровье. В первую очередь сказанное касается становления городов. Но эта тема требует отдельного внимательного рассмотрения.

Динамика торговых сношений вдоль Западной Двины – Даугавы позволяет, на наш взгляд, высказать некоторые соображения относительно этногенеза кривичей-полочан. В научной литературе последнего двадцатилетия существует тенденция изображать летописных кривичей балтским племенем, родственным латгалам (Шмидт, 2006; Шадыра, 2006). Паралич Западно-Двинского пути и отсутствие вдоль него интенсивных культурных, экономических и политических контактов вплоть до активного вмешательства норманнов и новгородско-киевской руси в жизнь местных племён в середине Х в. свидетельствуют, как представляется, о резкой этнополитической границе, проходившей вдоль восточных границ Латгалии и Селонии в VIII–IX вв.

Население Полотчины к указанному периоду, несомненно, было преимущественно славянским. Ассимиляция балтского населения, обитавшего на территории Полоцкой земли в раннем железном веке, относится, видимо, к более раннему времени.