Статьи

«Я не мог больше жить в стране сплошной лжи», - произнёс уехавший бард. Таких стран не существует в природе. Но не это главное. Никто не имеет право так говорить о России.

И совсем дико слышать это от человека, который четверть века вздыхал и плакал о своих чувствах к Отечеству. Когда уезжает известный бард, да ещё хлопнув дверью, остаются не только ожоги от брошенных слов.

Остаётся некое недоумение. Оно связано с тем, что бард свои гонения, говоря мягко, преувеличивает. Раз, примерно, в пятьсот. Женю Клячкина вывезли из блокадного Ленинграда, сберегли, а потом передали на руки вернувшемуся с фронта отцу.

Он получил бесплатное образование, стал инженером, жил вполне сносно, а потом стал пробиваться на сцену.

Клячкин проявил себя упорным популяризатором творчества Бродского. Он оказался загипнотизирован его лирикой - сражён наповал заданной планкой и мягкой, упоительной чуждостью всему здешнему.

Барда вдохновляли и другие авторы, у которых он многое перенял, но Бродский с его одинокой, ледяной нотой сделался путеводной звездой.

Он бесконечно копировал его ритм, его темы, его ностальгию. В семидесятые Клячкин стал обретать собственное лицо. Своё проявлялось в искренних порывах, когда вдруг сжималось сердце и забывались стихотворные формы.

Его песня, посвящённая погибшей в блокаду матери, чиста и прекрасна.

«Я должен знать, свой провожая век
И черпая из твоего огня,
Что прожил эту жизнь, как человек,
И что тебе не стыдно за меня».

Но в погоне за Бродским всё это растерялось. Погоня эта была совершенно бессмысленной. Клячкин не способен был ни догнать, ни превзойти своего кумира по простой и ясной причине - в нём было слишком много вульгарного, импульсивного, хамского.

Это сидело в Клячкине изначально. Оно засыпало и съёживалось, когда накатывали высокие чувства, и просыпалось, когда толкали в спину в троллейбусе.

Оно забивалось в дальний угол под воздействием русской культуры и проявлялось во всей красе под воздействием русской реальности. Лучшее в здешнем мире возносило, худшее - приземляло.

Песня Клячкина это вполне отражает. Она то взлетает, то падает. По своим убеждениям Клячкин был пещерным антисоветчиком. Что породило эти настроения, абсолютно понятно. Их породила особая атмосфера, которая царила в кругу творческой интеллигенции.

Здесь антисоветизм стал правилом хорошего тона, и Клячкин этому правилу следовал. Он слепо вторил обличителям и насмешникам. Его песенка о «товарище Фадееве» показательна. В ней подленький аппаратчик сажает барда за то, что он бард.

Это ироничный гротеск, призванный позабавить людей своего круга, да ещё намекающий на того, большого Фадеева - директора советского писательского завода. Фадеев - фигура трагическая, но какое до этого дело глумливому автору?

Он вообще ни в чём разбираться не собирается. Он хочет выглядеть смельчаком, атакующим советское с позиции высокой морали. В дальнейшем это станет бетонным принципом.

Вставая в привычную позу, он будет моральным исполином возвышаться над советской реальностью и «беспросветною Русью».

При этом смельчак отнюдь не стремился сориться с властью. О его убеждениях знали только люди надёжные. Однажды в троллейбусе у барда конфисковали запрещённую книгу, которую он увлечённо читал.

На встрече с чекистом, заглянувшем к нему на службу под видом режиссёра «Ленфильма» (поразительная тактичность!), Клячкин заявил, что с прочитанным не согласен категорически. А книга к нему попала случайно - от одного эмигранта.

В 1990-м бард поразил всех. Он не просто уехал. Он оставил после себя поэтическую грязь и проклятия.

Понять было ничего невозможно. Клячкина никто не гнобил и не оскорблял. Россия матерных слов, которыми он её приласкал, явно не заслужила. С головы евреев здесь не упал ни один волос. Это признала Елена Боннер.

Здесь не получил общественной поддержки ни один кричащий антисемит, а общество «Память», на которое горячо указывал бард, считалось стаей придурков. Такие есть всюду.

Истинная причина отъезда была очевидна. Россия вступала во времена перемен - те самые времена, жить в которые желают только врагу. Клячкину не хотелось разделять судьбу Родины - тащиться с ней по этой дальней дороге.

В своих песнях он предстаёт человеком опустошённым, осознающим, что жизнь уже за плечами.

«И все проблемы, бледные, как тени, -
любить и верить, помнить и жалеть, -
не требуют ни слов, ни обсуждений
и сводятся к проблеме - уцелеть».

Клячкину уже важны лишь покой и достаток. Но громко заявить об этом, значит, отказаться от написанных песен. Чего стоит любовь барда, если ради неё он не способен на жертву? Чего стоят все его вздохи?

Поэтому бард кричит о другом. В дни, когда страна погружается в хаос, а интеллигенция упражняется в русофобии, он обвиняет Россию в том, что она не разорвала на части сумасшедших из «Памяти».

Ещё в начале семидесятых Клячкину пришёл вызов из-за границы. Тогда он попрощался с Россией уважительно и возвышенно:

«Я прощаюсь со страной,
где
Прожил жизнь, не разберу
чью
И в последний раз - пока
здесь
Этот воздух как вино
пью».

Он не уехал. Впоследствии бард объяснял это соображениями высокими: считал, что нужен народу. Но его песни говорят о другом. Не он был нужен, а ему было нужно.

Целый цикл озабоченной лирики однозначно указывает: его удержало великое богатство России, заслоняющее собой все здешние неурядицы, - женщины. Он очень боялся это богатство утратить.

Рассказы друзей вполне подтверждают эту вроде бы нелепую версию: когда в поле зрения барда появлялась красивая женщина, его сердцу становилось тесно в груди. Он шёл вперёд, не глядя на красный свет.

«Чадит ли там или горит -
всё это жалкий прах,
но если у тебя стоит -
всегда ты будешь прав».

К 90-му году эта сторона жизни его уже не волновала.

«"Вы просто Везувий! - вскричала она… -
я стойко боролась с моим наважденьем.
Пред страстью беспомощен смертный и слаб".
(И тихий, но внятный услышала храп.)»

Ему уже хотелось просто жить, сытно, комфортно, с «павлинами во дворе». За ними он и отправился на Святую землю, прося винить в своём отъезде орущих гадов, молчащий народ и реакционеров в коммунистической партии.

На новой родине Клячкину вручили пёстрый букет унижений. Барду пришлось доказывать, что он не русский. Его рязанское лицо не внушало доверия экспертам «министерства абсорбции».

Он узнал истинную цену своей популярности, выступая в полупустых залах. Чтобы заработать на жизнь, он напросился на гастроли в проклятую и покрытую матом Россию.

И наконец, он опустился до предела уже символического - стал служащим отдела канализации.

Клячкин унизился и без посторонней помощи - стишком «Весенняя песенка онаниста» и хлёстким хамством в адрес народа, к которому собирался ехать с гитарой. Он очень быстро превратился в банальность.

Его творчество, состоящее теперь из злобных претензий и уродливых откровений, очень быстро иссякло. Бард утратил свой дар.

Кончилось всё трагедией. Сердце Евгения Клячкина остановилось в 1994 году во время купания в море. Оно просто перестало биться, послав подальше всех этих «павлинов», весь этот материальный комфорт, давшийся такой вот ценой. И в этом было что-то глубоко русское.