панорама русской жизни

Павел Крусанов – об андеграунде, трезвом взгляде на литературные игры и о том, как популяризовать чтение с помощью запретов.

- Вы начинали свой путь в литературу с самиздата, но уже несколько лет спустя стали публиковаться «официально»… Как происходит выход из андеграунда, и меняет ли это что-то в сознании писателя?

Полноценная жизнь андеграунда возможна только в оппозиции с официозом. Когда перестаёт существовать официальное искусство, поддерживаемое мандатом государства, развоплощается и андеграунд. В восьмидесятых самиздат был площадкой для авторов, не имевших возможности по тем или иным соображениям вступить в Союз писателей, который служил своего рода вратами в мир многотиражных публикаций.

К началу девяностых государству стало не до искусства, и официоз с андеграундом уравнялись в правах – оба оказались предоставлены самим себе. Одних перестали поддерживать и подкармливать, других – тащить и не пущать.

«Толстые» журналы больше не обращали внимания на литературные регалии, и издательский портфель стал формироваться в соответствии с теми или иными художественными предпочтениями главредов, не обременённых более никакими идеологическими установками. Самиздат как контркультурное явление исполнил свою роль и был больше не нужен.

Не скажу за других, но с моим сознанием никаких метаморфоз, обусловленных изменившейся ситуацией, не произошло – так, очередной этап взросления. А взросление у нас обычно связано с утратой иллюзий. В частности, с утратой иллюзии, будто свободный выход к неподцензурной публикации – это и есть решение всех писательских проблем.

- Ваш роман «Укус ангела» наделал много шума и вызвал шквал самых разных отзывов: от восторженных до резко негативных. Как думаете, что так зацепило читателей и литературную общественность? Понимали ли вы, что роман «выстрелит»?

Дело в том, что этот роман стал одной из первых, а может быть, первой попыткой художественной реконкисты в новой русской словесности (роман вышел в двухтысячном) – своего рода апологией имперского самосознания и имперского самоощущения.

Либеральная идеология в ту пору практически безраздельно царила во всех крупных СМИ. А тут вдруг – книга, где Россия в своём державном формате обретает статус мирового цивилизационного центра.

Не одного из многих, а – доминирующего. Представление о странах западной демократии как о носителях универсальных общечеловеческих ценностей и единственно возможной форме организации политического пространства, ставилось здесь под сомнение. Более того, развенчивалось служебное государство как таковое – и в плане своей универсальности, и в плане своей ценности.

По крайней мере, примерно так мне объяснили ситуацию с шумихой благожелательные критики. Сам я, разумеется, полагаю, что виновны в повышенном внимании к «Укусу ангела» бесспорные художественные достоинства самого текста, крепко отлитого, хорошо скованного, живого и подвижного в своих сочленениях.

Шипящие превосходные степени сдерживает в моём горле природная скромность. Ну, вот так примерно. Успех лично для меня был неожиданный – семь переизданий в течение года. Но задним числом, конечно, кажется, что иначе и быть не могло.

- Как вы сами оцениваете «Укус ангела» и другие ваши книги? Есть ли среди них та, которую вы можете назвать своим opus magnum?

Если серьёзно, то говорить о собственных книгах автору, способному на повторный взгляд в сторону своих литературных опытов, всегда немного неловко. А подобным повторным взглядом должен обладать каждый толковый писатель, в противном случае он – графоман, поскольку именно графоман всегда уверен в полном блеске своих произведений и потому нетерпим к критике.

Так вот, с одной стороны, нормальный автор, само собой, более или менее отчётливо представляет истинное значение того, что он сделал. С другой, если он заговорит о совершенствах своих книг, выглядеть это будет довольно странно, если о недостатках – выйдет несправедливо. Как тут выкрутиться? Противоречивое состояние.

Поэтому ограничусь замечанием, что, помимо «Укуса ангела», мне кажутся довольно интересными романы «Бом-бом», «Американская дырка», «Мёртвый язык», «Ворон белый»… Да, собственно, и все остальные сочинения, включая сборники малой прозы. Но лучшая книга ещё не написана. Иначе с какой стати было бы продолжать писать?

- А сейчас работаете над чем-нибудь? Когда ждать вашу новую книгу?

Только что закончил новый роман. И, кстати, он на данный момент кажется мне наиболее совершенным. Так и должно быть. Охлаждение приходит после. Надеюсь, книга вскоре увидит свет. На очереди сборник охотничьих рассказов. Совершенно репрессированный в области современной словесности жанр. Это несправедливо.

- Некоторые критики причисляют вас к постмодернистскому направлению в литературе. А как вы сами себя определяете? Имеет ли вообще значение направление, в котором работает писатель, или это некая условность?

Справедливости ради следует сказать, что да, некоторое время мне действительно доставляла удовольствие работа с обнажённым приёмом, выход в открытый космос тотальной иронии, весёлая перекличка идей и образов, друг от друга далёких, но при сведении в соседство производящих странные вибрации символического пространства, в котором решается то или иное художественное событие. Потом к этим играм охладел.

Охладел, когда осознал, что постмодернизм представляет идеи, с помощью которых требуется что-то понимать, а сам по себе понимания не даёт и даже его не обещает. Это, знаете ли, не зажигает. То же самое и с чувствами – постмодернизм только представляет чувства, но сам их ничуть не возбуждает. Но вообще это нормально – я имею в виду стилевые соблазны.

Художник всегда учится, а каждый большой стиль, помимо концепции, это ещё и сумма приёмов. Чем богаче арсенал творческих приёмов и выразительных средств, тем ярче твоя палитра. Конечно, в наибольшей мере масштаб писателя определяет первичный дар слова, он – стержень, хребет, но немаловажна и ремесленная часть – тот самый арсенал, о котором речь.

- Кстати, о постмодернизме. Его черты сегодня проступают даже в совершенно реалистических произведениях: гиперссылки, множество литературных аллюзий, ирония…

Отношение к этому явлению в обществе до сих пор неоднозначное: одни превозносят его, другие вообще не считают литературой – золотой середины нет. Как вы считаете, с чем это связано? И как вы сами оцениваете значение постмодернизма в литературе и в искусстве в целом?

Что касается неоднозначного, а зачастую и неприемлемого отношения к усложнённой литературной форме, требующей внимания, определённого культурного опыта и тонкого, развитого чувства юмора, то связано это, на мой взгляд, со стремительным упрощением читательского запроса.

Скажем, тридцать лет назад Фолкнер был вполне понятен и востребован читательской аудиторией, а сегодня для неё сложен даже Маркес. Речь об аудитории массовой. Десять лет назад об этом уже писал критик Виктор Топоров, с тех пор вектор ничуть не изменился.

Конечно, остаётся и спрос на интеллектуальную литературную игру, но сегмент этот постепенно съёживается, подобно шагреневой коже. Что касается постмодернизма, то в отличие от тех пророков постмодерна, что вылупились из позднего советского диссидентства, пропитанного духом фиглярства и посредственности, я понимаю его как водораздел.

С одной стороны, завершается многовековой цикл истории, целая эпоха, порождённая новым временем, с другой – открывается возможность обратиться к реальностям, на отрицании которых эта эпоха возводилась.

Постмодерн, гомерически хохотавший над глубокомыслием культурно-исторических раздумий и рефлексий, одновременно санкционировал реабилитацию мира традиции. Реализм как большой стиль узурпировал право на первородство всего пару веков назад, а до того искусство не одну тысячу лет питалось совершенно из другого источника – предания, мифа.

Постмодернизм, как переходный стиль, открыл путь к новому мифологизму. Магические реалисты Латинской Америки и Южной Европы – ручьи, стекающие именно с этого водораздела.

- В 2011 году вы выступили в качестве составителя книги «Литературная матрица. Учебник, написанный писателями». Давайте представим, что его стали использовать в качестве учебного пособия в школах.

Вы считаете, что такой «живой» взгляд на историю литературы поможет школьникам заинтересоваться? Действительно ли проблема отторжения от чтения связана только с отсутствием интереса?

Во-первых, я был всего лишь одним из трёх составителей. Во-вторых, если бы я не считал, что эта затея интересна и продуктивна, я бы в ней не участвовал. Заразить кого-то любовью к литературе можно лишь в том случае, если ты сам уже сгораешь в этой лихорадке. И то нет гарантии, что бацилла будет передана. Но тут хотя бы появляется шанс…

«Литературная матрица», конечно, задумывалась как факультативное пособие. Это в лучшем случае. И как факультативное пособие она свою роль вполне была способна выполнить. Надеюсь, что выполнила. И продолжает выполнять. А вообще, мне думается, что литературу в школе не следует преподавать вовсе. Напротив, её следует запрещать.

И использовать этот запретный плод в качестве поощрения. Типа: вот ты такой славный мальчуган, решил интегральное уравнение – за это тебе разрешается прочитать пятьдесят страниц «Капитанской дочки». А больше – ни-ни, надо заслужить. Выпускники школ, где литература будет под запретом, думается, после выпускных экзаменов, задрав штаны, побегут прямиком в филологи.

Беседу вела Мила Яковлева