Авторизация


На главнуюКарта сайтаДобавить в избранноеОбратная связь  
Писатель Александр Куприянов
Источник: Яндекс картинки
13:43 / 27.11.2019

Задавать себе неприятные вопросы полезно
"Проблема нынешнего периода в том, что нет объ­ективной оценки прозы. Премиальная сфера в литературе сегодня грешит лоббированием, тасованием одних и тех же имён в обойме, в которую не так часто попадают новые имена. Иногда и известные фамилии звучат заслуженно, но новые – не так часто, как хотелось бы. Есть, скажем, Захар При­лепин. Его «Санькя» – безусловно, настоящая проза"

Александр Куприянов – о величии духа и современном литпроцессе

В Санкт-Петербурге состоялось вручение Международной лите­ратурной премии имени поэта Бориса Корнилова. Наш корреспондент побеседовал с её лауреатом Александром Куприяновым.

- Литературная премия име­ни Корнилова – одна из самых престижных. Для вас она значит что-то особенное?

Конечно. Пользуясь случаем, хочу сказать огромное спасибо организато­рам и устроителям премии. Для меня эта награда почётна. Горько, но имя поэта Бориса Корнилова ныне прак­тически неизвестно молодому поколе­нию и почти забыто поколением стар­ших. Но для меня оно – особое.

- Вы не раз говорили о лите­раторах того времени как о явле­нии…

Судьбы и наследие тех уди­вительных писателей не дают мне покоя. Я хоть и родился через шесть лет после окончания войны и помню отлично, каким счастьем были три конфетки и четыре апельсина на Новый год, всё же не могу назвать своё детство каким-то очень тяжё­лым.

В моей жизни были другие испытания, вроде исключения из комсомола за участие в антисовет­ском журнале, но это всё равно было не то, что выпало людям довоенной и военной эпохи. Они же, эти поэты милостью Божией, были часто просто не приспособлены к тому, что угото­вила им жизнь.

Мандельштам отправ­кой в лагерь изначально был обречён на гибель, поскольку физически не мог вынести того, что ему предстояло. Таких – не приспособленных к ужа­сам зоны интеллигентов – называли доходягами. Так обозначали тех, кото­рые погибали от недоедания и лише­ний, не имея никакой возможности уцелеть.

Нам трудно представить сей­час, как мог человек, скажем, пройти шестьдесят километров по морозу из одной точки в другую в раздолбанных ботинках, потом спать чёрт знает на чём, а утром, отодрав голову, при­мёрзшую за ночь к обшивке барака или нар, снова идти или работать на износ. И оставаться человеком…

- Это самое трудное. Если почитать того же Константина Воробьёва…

Да, блистательного Воробьёва! А Павел Васильев, близкий друг Кор­нилова? Ему тридцати лет не было, когда он написал поэму «Соляной бунт». Я плотно занимался исследо­ванием его жизни и судьбы. И сам Корнилов – невероятно одарённый.

Какие темы они поднимали в том возрасте, в котором сегодня только продолжается взросление! Как мно­го знали и как много чувствовали и до какой глубины доходили!

Они к три­дцати годам совершали уже нечто такое в литературе, до чего сегодня не дотягиваются и в пятьдесят. А как выживали? Почитать хотя бы Астафь­ева…

Он – мой крёстный отец в лите­ратуре, я не устаю это повторять с благодарностью. А Заболоцкий? Перечислять можно долго.

- Корнилов написал как-то: «Я доживу до старости, до сла­вы…» Как страшно, что он и пред­полагать не мог своей судьбы. А может, лучше и не знать её?

Заглянуть вперёд никто не может. Я помню, как мой наставник в литера­туре, известный критик Юрий Петро­вич Иванов, которого мы студентами называли «Юрпетом», как-то сказал: «А ты не думай, что один Пастернак страдал. Были ещё другие – Васильев, Корнилов…»

И я погрузился в изуче­ние их личных историй. Я помогал открывать музей Павла Васильева в Павлодаре, списался с его сестрой, уходил в тему всё глубже. И к своему «Истопнику» я пришёл, бесконечно размышляя о том и последующем времени.

Долго, тридцать лет, соби­рая для романа материал, я мучил­ся сомнениями: Солженицын же всё написал уже, и Шаламов, зачем…

- И зачем?..

О величии духа людей той эпохи я думал постоянно. Они в нечелове­ческих условиях умудрялись сохра­нять человеческое достоинство.

Тема, с которой меня свела когда-то коман­дировка – история Дуссе-Алиньского тоннеля и строивших его зэков, уви­денный мной брошенный лагерь, – заставляла меня задуматься: а как ты сам, Сашка Куприянов, вынес бы такие лишения, такое напряжение, испытания – каждую минуту, час, и день, и годы?

Смог бы не сломать­ся, не стать стукачом, предателем, достоинство сохранить? Я, напри­мер, плохо переношу боль. А они её терпели и ложками скребли этот тон­нель, потому что не было никакого инструмента.

Поэтому в «Истопнике» я сам себя под видом одного из героев послал в прошлое. И проживал, таким образом, эту жизнь, примеривая её на себя и задавая самому себе неприят­ные вопросы. Мне бы хотелось, что­бы так примерили на себя жизнь тех людей и читатели.

- А вам не кажется удивитель­ным, что тогда, в условиях пол­ного отсутствия комфорта и при полной неясности судьбы, буду­щего, писались такие вещи, кото­рые оставались в веках, а сейчас, как кажется, аналогов той лите­ратуре нет?

В основе традиции русской лите­ратуры лежит страдание. Сегодня пишут те, кто не мучается. Нет, я не хочу сказать, что написать что-то спо­собен только тот, кто лежал на нарах. Просто мы становимся рабами эпохи уже не потребления даже, а постпо­требления.

- Вы хотите сказать, что лите­ратурный процесс, тот, что обла­дал всеми чертами, присущими исключительно русской литера­туре, завершён?

Нет, я с этим не согласен. Литера­турные процессы идут, в большей сте­пени, как мне кажется, в провинции.

- Так и хочется уточнить – пото­му что там страданий больше?

Сегодня мы знаем некий набор имён, которые «тусуются» где-то воз­ле премий, и в общем-то всё. Нет, я не могу кидать в этих писателей камни и говорить, что создаваемое ими – не литература.

Но всё же традиция русской литературы в том, что автор, писатель всегда проходит через некую боль, страдание или сострадание. И этого сегодня почти нет. Безуслов­но, жанр романа меняется.

Я, напри­мер, сам написал кинороман – писал «картинами». Надеясь, что его прочтут молодые, сознание которых отличает­ся клиповостью. В современных рома­нах боль присутствует, но она иная.

- Так страдание ли там присут­ствует? Может, негативизм?

Нет, это другое. Негативизм – это отрицательное отношение самого автора произведения и к его героям, и к истории, и к родине...

Проблема нынешнего периода в том, что нет объ­ективной оценки прозы. Премиальная сфера в литературе сегодня грешит лоббированием, тасованием одних и тех же имён в обойме, в которую не так часто попадают новые имена.

Иногда и известные фамилии звучат заслуженно, но новые – не так часто, как хотелось бы. Александр Кузне­цов-Тулянин пишет настоящую про­зу, тугую, насыщенную, густо заме­шенную. Но его знают немногие. Или Михаил Тарковский, родственник зна­менитого режиссёра.

Он уехал когда-то в глухомань, пишет там… И как пишет! А те, кто в обойме, иногда так шумно пиарятся, что мне тоже не очень нра­вится: их литературные агенты делают их участниками бесконечного процес­са мелькания перед камерами.

- Выходит, настоящая проза всё же есть?

Есть. Есть, скажем, Захар При­лепин. Его «Санькя» – безусловно, настоящая проза. Есть Роман Сенчин и его «Елтышевы». Это книга настоя­щая, страшная, мощная. И есть совсем другая проза – например, «Рюрик» Анны Козловой.

Всё это настоящее, то, что может нравиться или не нравить­ся, о чём можно спорить. Но – настоя­щее. А вот появившихся литературных ремейков я не понимаю. Что это? Как? Как такое возможно вообще?

- А кто, кстати, для вас компас в литературном мире? На чьё мне­ние вы опираетесь, если, напри­мер, хотите выбрать книгу?

Прежде чем ответить, скажу, что давно не видел настоящей литератур­ной критики. Она если и не приказа­ла долго жить, то находится в стадии какого-то трепыхания, что не может не расстраивать. Вот, не стало недав­но Аннинского, светлая память. Глыба он был, Лев Александрович…

- Критика сейчас не в фаво­ре, мне кажется, потому что вре­мя такое. Похвала – она как-то милее…

Ну, она всегда была милее. Но критика нужна. Жаль, что она сегодня в большей степени играет роль некоего обслуживающего клана: эти – за сла­вянофилов, те – за либералов, ну и так далее. А маячки нужны.

- Отсутствие профессиональ­ной критики, литературные ремейки – явление и правда уди­вительное… Всё это вас печалит. А что ещё не нравится?

Меня расстраивает то, что труд писателей оценивается невероятно низко. В этой связи надо сказать всё же спасибо различным премиям – они хоть как-то помогают писателям выживать.

То, что многие хорошие писатели издают сейчас книги за свой счёт, – это тоже беда. Без солид­ной поддержки государства то, что они издают, просто пропадает, не доходит до читателей.

Правда, есть подвиж­ники: например, Сергей Кондратов, глава издательства «Терра», издаёт изумительные книги и помогает воз­вращать незаслуженно ушедшие име­на. Сейчас, например, работает над переизданием Юрия Нагибина к гря­дущему столетию писателя.

- А над чем вы работаете?

Сейчас отдаю на читку новый роман-утопию с рабочим названием «Самоед». Ну, или «Тасабей». Там изо­бражена Москва через сто лет. Лихой, накрученный сюжет, я бы сказал, смелый… Так что жду вердикта моих редакторов.

Примечание:

Александр Иванович Куприянов – журналист, писатель, публицист. Главный редактор «Вечерней Москвы». Автор романов «Лягунда», «Ёкарный бабай», «Ангел мой», «Флейта крысолова», «Таймери», «Не мой день», «Жук золотой», «Надея», «Истопник».

Долгое время издавался под псевдонимом Александр Купер. Многократный лауреат премии Союза журналистов (СССР и России), премии «Золотой Дельвиг», вошёл в лонг-лист «Русского Букера».

Беседу вела Ольга Кузьмина

Видео на канале YouTube "Статьи на ЗдравствуйРоссия.Рф"

Раздел "Культура", подраздел "Литература"



Комментарии:

Для добавления комментария необходима авторизация.