панорама русской жизни

Андрей Бычков - писатель, эссеист. В этом году в издательстве «Алетейя» вышла его книга «Все ярче и ярче», которая представляет серию новейших рассказов автора.

- Андрей Станиславович, что является искусством и что им не является?

Вопрос довольно непростой. Еще в Древней Греции, в античные времена люди были зачарованы появлением растений весной или иными превращениями мира, то есть природными процессами, но также и созданием вещей, и пытались понять, что же именовать искусством.

В Божественной природе все происходит как бы само по себе в отличие от мира человеческих усилий, где все обусловлено той или иной пользой от результата. Но «явление» как-то связано с «освобождением», и его стоит отличать от «сделанности», в основе которой лежит воля.

Подлинное произведение искусства по идее тоже должно появляться как бы само, в каком-то смысле помимо воли своего создателя, чтобы он лишь подивился тому, что у него получается. Это, конечно, старый, классический взгляд на проблему.

Сейчас, в эпоху инсталляций и симуляций, и особенно после периода реди-мейд, искусством давно уже называют все что угодно. И, казалось бы, поворота назад уже нет.

Но я бы все равно оставил критерием произведения искусства сам факт его уникальности, которое свидетельствует, что оно принадлежит само себе, оно уникально и этим отличается от поделок, копий и побрякушек, которыми занимаются ремесленники.

- То есть, я правильно вас понял, только то искусство, что оригинально?

Да, очень хорошо, что вы уточнили. Оригинальность (origin в переводе - начало). Близость к началу, к истоку, к моменту явления - это и есть верный критерий. Это вещь довольно архетипическая.

Произведение является уникальным и оригинальным именно потому, что оно постоянно как бы возвращается к своему истоку, к какой-то первичной интонации или как бы к первичной ноте, заданной неведомым камертоном.

- Почему вы решили заняться в начале пути писательством, а не пошли по стопам отца-художника?

Для меня в этом тоже скрыта некая двусмысленность. Казалось бы, у меня отец-художник, и я мог бы творить, так сказать, под его присмотром, тем более что я довольно неплохо рисовал в детстве.

Но я предпочел заняться наукой. Занимался ею профессионально и о художестве не помышлял.

В довольно зрелом возрасте, лет сорок мне было, я как-то набросал карандашом портрет матери, и отец был удивлен, насколько «верно все сошлось», как он сказал.


Науку я в конце концов оставил и стал писать прозу. Был, наверное, скрытый момент, возможно, эдиповый, почему я не стал заниматься живописью. Я искал какое-то радикальное, как мне казалось, отличие, чтобы выйти из-под тени отца.

Но еще в детстве, часто, когда отец писал картины, я давал им названия (они, кстати, всегда ему нравились), а для меня эти имена втайне были как какой-то последний фокус, в котором его картины как бы обретали свою четкость и завершение.

- Но мы знаем примеры отца и сына Тарковских: отец занимался поэзией, сын ушел в кинематографическое искусство. Не хочется большим художникам повторяться и идти по проторенным дорогам…

Это верное замечание. Но все же в прозе своей я все равно как бы рисую картины. Это отличается от обычного нарратива рассказчика. Я скорее не рассказчик, а художник.

Мне близка и музыкальная стихия. Помню, отец меня частенько брал на концерты классической музыки в детстве.

И благодаря ему же я пару лет занимался русской семиструнной гитарой, играл на его инструменте и ходил к учительнице, которая была, как я узнал позже, и его любовницей.

Но, возвращаясь к теме, изобразительная реальность мне, да, ближе. Я преследую не слова, а картины.

- Ваш отец - Станислав Бычков, художник, ученик Элия Белютина, до сих пор является вашим соавтором: обложки ваших книг иллюстрируют его картины. А как отец смотрел на ваши занятия литературой?

Поначалу скептически. Может быть, он думал, что писатели - это те, кто много говорит (мне так казалось, что он так думал), а я был довольно молчаливым парнем.

Он не советовал мне заниматься искусством еще и по той причине, что люди искусства много пьют (сам он тоже пил чрезвычайно много).

Но когда стали выходить мои первые рассказы, и особенно когда вышла моя первая книжка, он безоговорочно меня признал. И это очень много мне дало в плане, так сказать, воцерковления в ипостась.

С годами я все более понимаю, что стал художником именно благодаря ему. У нас были, не скрою, непростые отношения. Особенно в моей юности, когда я еще учился в университете, а он уже сильно пил, при этом мы жили с ним в одной комнате.

И когда он мешал мне спать, я, бывало, даже кидался в него ластиками. Но потом, после его развода с матерью и моего развода с первой женой наши отношения улучшились.

В его «трезвые годы» мы играли с ним в большой теннис. Он был действительно очень талантливым художником и мог многого достичь, если бы не эта проклятая водка.

Я люблю его картины, а его картины в каком-то смысле любят меня. У нас с ними очень доверительные отношения. Понятно, что для меня это больше, чем картины, скорее иконы...

Поэтому они и со мной вместе, на обложках моих книг. Это какой-то двойной знак избранничества.

Помню, все мои друзья по жизни, да и многие знакомые всегда удивлялись, как это так, что у меня отец художник. И когда они удивлялись, то я и сам как-то заново удивлялся вместе с ними и чувствовал свою какую-то тайную особенность.

- Кто вам сегодня интересен из людей пишущих?

Я не литературный критик, чтобы пристально следить за литературным процессом. Но мне всегда была интересна проза Юрия Мамлеева, уже ушедшего от нас; Владимира Сорокина и Саши Соколова.

У Мамлеева грандиозные «Шатуны», ранние рассказы, «Человек с лошадиным бегом» один только чего стоит. У Сорокина тоже рассказы феерические, завораживающие, взять хотя бы «Месяц в Дахау».

У Саши Соколова «Школа для дураков» моя любимая - воздушная, самоговорящая какая-то вещь. Я считаю, что это три действительно выдающихся современных художника.

- А кто из философов вас вдохновляет сегодня? Вы же сами филос

Я бы не стал себя называть философом, может быть, я мог бы себя назвать таким слегка философическим автором.

Вдохновляют, увы, по-прежнему другие - Фуко, Хайдеггер, Делез, Бодрийяр, огромное впечатление произвел Агамбен. И не скрою, что я старый ницшеанец.

Все же стоит назвать и отечественных философов, интересных сегодня, это Сергей Хоружий, Олег Аронсон, Владимир Малявин, Федор Гиренок.
Все они крупные мыслители, каждый по-своему.

Хоружий вернул в русскую философию предельный опыт, но пошел в этом, мне кажется, не только от своих исихастских предпочтений, но и от штудий Джойса с его люциферианскими инверсиями.

Владимир Малявин открывает неожиданную связь древних китайских религий, даосизма в частности, с постмодернистскими и виртуальными мирами.

Олег Аронсон исследует стихии в их действенной борьбе против субъекта, а Федор Гиренок интересен сингулярностями. Я бы отметил также и работы Алексея Нилогова по антиязыку.

-Что нас сегодня формирует? Политика? Социум? Интернет?

Проблема нашего времени в том, что мы существуем в разрыве с традицией, и мы должны признать этот разрыв. Мы подвешены в пустоте, в антропологической неопределенности ситуации.

Мы пробуем обратить наш взор назад, пытаемся восстановить связь с традицией, но, увы, получаются лишь некие симулякры этих отношений.

Какое-то искусственное конструирование, а не живая связь с традицией. Таково положение дел не только в нашей стране, это происходит во всем мире.

На Западе этот процесс начался еще со времен промышленной революции. Очень трудно вытерпеть эту оставленность, но мы все-таки пытаемся отрефлексировать этот момент.

Часто с помощью шоковых инструментов. Но только на первый взгляд так кажется, что это некий имморализм и нигилизм, который характерен для современных философов и художников, что они будто бы отвращают нас от традиции.

На самом деле в шоковой терапии много ностальгии. Современность все больше рассеивается по виртуальным мирам.

Все больше и больше нарастает неопределенность: мы не можем отличить истинное от неистинного, правду от лжи, в нашу информационную эпоху мы уже не доверяем информации (а ничего другого у нас почти и не осталось).

Это делает ситуацию все более неопределенной, нарастает чувство тревоги, что это вообще за существо такое - человек?

Искусственная реальность берет над нами верх, мы подчиняемся всей этой ирреальности электронных сигналов и посланий, больше даже, чем чувственному опыту.

Все это не может не вызывать опасения за судьбу того, кого все еще хочется назвать живым человеком.

- Что делать талантливому человеку в условиях, когда усилия тщетны? Когда мир заполонила попса: попса от музыки, от литературы, от кино…

Продолжать работать по-прежнему, не завораживаясь всей этой «пеной дней».

Действительно, вся современная реальность, и в частности реальность литературного мира, стала очень функциональной, тотально экономической, предельно рационализированной по принципу выгоды, материальной или символической.

Подвижничества и бескорыстных суждений публичных почти не осталось. Актеры заняты социальной игрой.

Многие пишут и проповедуют одно, а делают другое, тотальный постмодернизм. Впрочем, все это не только сегодня началось, сегодня мы просто присутствуем при апогее.

А началось-то давно уже как. Гегель еще об этом писал в «Феноменологии духа» - об этой фундаментальной извращенности человека культуры.

Он прочитал Дидро - «Племянника Рамо» и был поражен этим моментом, что можно иметь тончайший изысканнейший вкус и при этом быть полнейшим мерзавцем и негодяем.

А таковых у нас и в современной литературе немало, и все эти хищники и дельцы ведут жестокую борьбу за место под солнцем. Только вот что это за солнце?

Но те, кто как-то преодолевает в себе этот момент, кто понимает, что подлинное художественное движение внутреннее, в отличие от движения внешнего, критического, рефлексирующего, пусть и верного, но вторичного и не способного на открытие себя, те исходят не из разрыва, а из отказа.

Потому что подлинное движение невозможно без какого-то безумного сбережения себя против всех этих «железных правил».

Надо стараться сравнивать свое дело с делом действительно больших мастеров и стремиться достичь того же. Старое правило: я сделал все что мог, а там будь что будет…

- А что с будущим? Оно предопределено?

Будущее абсолютно непредсказуемо, может внушать как опасение, так и надежды.

- В современной литературе сейчас очень много дутых величин…

Речь идет о спасении. Литература - это не премиальный бизнес, а возможность спасения или как минимум практика себя. В идеале такая монашеская, схимническая практика.

Прав был Джойс, когда говорил о некой религии текста. В начале было Слово, в начале было Писание. Этого и надо держаться.

- Вы преподаете курс «Антропологическое письмо». В чем его особенная ценность сегодня, на ваш взгляд?

Я учу своих студентов, чтобы они больше доверяли себе и меньше верили каким-то расхожим форматам, меньше ориентировались на тренды, на то, что им предлагают те или иные менеджеры от литературы.

Литература дает шанс обратиться к себе, открыть себя, вслушаться в себя. Надо обнаружить те тонкие условия, когда слова появляются сами, в том порядке, которого именно они захотят.

У нас, увы, наследие уже не от Древней Греции, а от Рима, западное, европейское с его волевым началом, где все сводится к некоему желанию, страсти и к воле, которая способна привести к какому-нибудь результату. Мы с этого начинали разговор.

Но когда заходит речь о художестве, то волевой момент, как ни странно, не самый важный. Заставить себя сесть за работу, это да.

Но потом надо заниматься не-деланием. Надо ждать, когда неслышное и легкое захочет назваться само. Вот такой тонкости обращения с собой и со своим словом я и пытаюсь научить.

- А где вы преподаете?

Я преподаю на литературных курсах при «Интернациональном союзе писателей». Давно думаю о своей независимой литературной мастерской, постепенно созреваю, но пока еще до самостоятельного ведения дел не дозрел.

- Давайте в завершение скажем несколько слов о книге «Все ярче и ярче».

Я надеюсь, что сборник этих моих рассказов кое-что высветит. Я благодарен главному редактору издательства «Алетейя» Игорю Савкину, что он решился на это издание, несмотря на то, что это рассказы в каком-то смысле не для всех.

Но я этим риском доволен. Спасибо всем, кто мне помогал. Надеюсь, книга найдет своих читателей. В добрый путь!

Беседу вёл Артем Комаров