Статьи

31 июля исполнилось 250 лет со дня рождения Прасковьи Жемчуговой

…Барский дом в глубокой дремоте.
Майское солнце поднялось рано, в окрестностях Кускова, подмосковного имения графа Шереметева, залило всё вокруг ярким, радостным светом, словно приглашая к работе, к делам. Но господа ещё почивают после вчерашнего приёма…

В то же утро в другом конце кусковского парка, возле флигеля показалась девочка лет десяти.

Чёрные косицы, быстрые глаза, острый носик. Оглянулась кругом – никого нет! – и припустила в сторону села Кускова. А птички как поют-играют по утрам! – и сколько их! С розовой грудкой, белой шейкой, чёрной головкой. Фиию… звиинь… Цок! – и перепрыгнула на ветку. Цок! – перелетела на дерево… Фии-ють!.. Девочка повторила голос птички, пропела её в тон. Ещё раз! Получилось!

Домотканая юбка её намокла, ноги от холодной росы покраснели, когда выбежала она на дорогу. Уже видны были крыши сельских изб среди тёмно-зелёных елей – там её матушка, батюшка… Вдруг впереди на дороге показался всадник. Не охотник-егерь, не мужик-размахай, в шапке нерусской, с козырем, сам худой, конь под ним чёрный.

Кто это? Всадник пришпорил коня, ударил хлыстом – и про­мчался мимо. Девочка ахнула, увидав, что вся её красно-белая юбка заляпана грязью. Ой! Что теперь будет от надзирательницы бабы Арины?! И в село нельзя, ни матушка, ни сестрицы Матрёши – надо назад! Хорошо бы Марфа Михайловна сперва попалась…

Но – первой встретила бабка Арина. И сразу в крик:

– Куда моталась-бегала? А-а-а, платье-то!.. Без спросу ушла, юбку замызгала!.. Граф приказал крепкое смотрение за вами иметь, а ты? На хлеб и воду посажу! В чулан запру! Вон с глаз моих, дурища стоеросовая!

Девочка сжала маленький рот, опустила глаза: чтобы не выдать возмущения, охватившего её…

Платье она, конечно, помыла, повесила сушить, а так как было ещё рано, то юркнула в постель. В комнате обитали маленькие актёрки, девочки уже проснулись, разговаривали. Их долго отбирали в шереметевских поместьях – чтобы «ликом были приятны, видом не гнусны», чтоб голос имели и двигаться могли не без изящества.

Девочка легла рядом с Таней Шлыковой и шёпотом рассказала о том, что приключилось утром.

– Знаешь, кто был на коне? – зашептала Таня. – То ж, верно, молодой граф, Николай Петрович. Красавец, говорят, и строгий…

Черноволосая девочка задумчиво поглядела в окно: берёзы, одетые в прозрачные бледно-зелёные платья, напоминали юных танцорок. А может быть, свечки в зелёном дыму?..

Так Паша Ковалёва, будущая звезда шереметевского театра, увидела графа Николая Петровича Шереметева, который потом полюбит её, даст много-много счастья, но и бед тоже…


Заболела-таки черноглазая девочка, побегав по сырой майской земле. Посадила бы её баба Арина в чулан, кабы не болезнь да не заступничество Марфы Михайловны. Обедневшая родственница Шереметевых, старушка Марфа Михайловна, с давних пор жила в Кускове. Происходила она из знатного и несчастного рода знаменитых князей Долгоруких.

Как Варваре Черкасской-Шереметевой когда-то приглянулась девочка-калмычка Аннушка, так Марфу Михайловну с первого взгляда приворожила Пашенька. Тихой улыбкой освещалось лицо старой княгини, когда девочка пересмешничала: изображала подруг, самого режиссёра Вороблевского, даже Анну Буянову, графскую фаворитку. А уж птиц певчих! – любой голосок повторяла.

– Скворушка ты моя, – ласково говорила княгиня. – Хворь на тебя напала, вторую неделю лежишь горячая… Надобно господам сказать, графу.

– Что вы, Марфа Михайловна!

– Мне перечить?! – рассердилась старушка. – Будет упрямиться! Завтрашний день непременно скажу.

На другой же день привела молодого графа Николая Шереметева.

Приближались сумерки. Горела свеча. В пламени её граф увидел два огромных чёрных глаза, совершенно неподвижных. А она в облике его почувствовала нечто властное, «приказное»: такому человеку нельзя перечить… Он сделал шаг к её постели, потрогал лоб и строго спросил:

– У неё жар, почему не лечите? Надо позвать доктора.

Откуда только смелость взялась в Пашеньке? От одного его присутствия она вдруг почувствовала себя здоровой и прошептала:

– Ваше сиятельство, не надо доктора… мне уже лучше, вы – как доктор.

– Ну-у? – серые глаза удивились. Брови-дуги взметнулись. – Я – доктор? В таком разе ты – моя… май бэби, мон перл… – и, резко повернувшись на каблуках, вышел, кивнув Марфе Михайловне: – Прикажите позвать доктора.

В европейских странах молодой Шереметев не только пересмотрел множество пьес, балетов, прослушал опер без числа – он получил партитуры от композиторов, слушал Моцарта и даже помогал тому деньгами. Да и теперь ещё присылали из Италии, Франции лучшие оперы, книги по сценическому искусству, устройству театра. И чуть не всякий день он ждал почту, разбирал ноты, книги.

И зорко наблюдал за будущими актёрами, бывал в «репетишной». Решения принимал стремительно, а исполнения требовал неукоснительного. Кто не выучил роль – отстранял, кто хорошо пел – дарил подарки. Заставлял учиться грамоте, арифметике, языкам и (само собой) знать ноты.

Всё чаще взор его останавливался на девочке, лёгкой, словно бабочка, а с именем тяжёлым, громоздким – Прасковья. Она была пуглива, часто смущалась в его присутствии.

Однажды граф привёл её в музыкальную гостиную. Она прикоснулась к клавишам, желтоватым, похожим на костяные. Граф был так добр, а звуки клавесина так нежны, что опять она стала смелой, как тогда, при первой их встрече.

Учитель пения, итальянец, играл на клавесине, на скрипке – просил её повторять звуки, а потом вскакивал и кричал по-итальянски темпераментно:

– Абсолют! Соловей! Зачем учить соловей пения?

Как-то в актёрскую комнату вбежала Таня Шлыкова и громко зашептала:

– Иди! Граф велели тебе в репетишную! Немедля! И мне тоже.

Они побежали. Дорогой Таня не умолкала:

– Их сиятельство сказали, будто надобно петь в новой опере.

– Какой?

– Теперь же узнаешь. Раз они велели. Другие про тебя сказывали: мала ещё. А граф говорят: «маленькая, да удаленькая»…

– Прасковья! – негромко, но властно, глядя девочке в глаза, сказал граф. – Мой батюшка долго болел, теперь он вы­­здоровел, и я хочу его порадовать, дать новое представление. Вороблевский тебе всё расскажет. Ты будешь – нимфа, озёрная нимфа! Будешь танцевать и петь тоже… В роли твоей должно быть нечто колдовское, загадочное. Сможешь?

Она кивнула, вся заалев, уже повернулась бежать, но он остановил её:

– Ты знаешь, где Остров уединения? Мы поплывём туда… как-нибудь…

Она в испуге кивнула, присела: ведь Остров уединения называли ещё Островом любви.

29 июня 1782 года. Выздоровел старый граф – и в Кускове показывают спектакль «Кусковская нимфа»…

Пашенька выучила все движения, все танцы, мелодии. Гирлянды цветов опоясывают её. Хорошо ли лежит тонкого шёлка юбка? Славно!.. Вот и граф, кажется, тоже доволен, улыбается, шутит:

– Восходит звёздочка моего театра?

И велит репетировать новую оперу! Снова Гретри, опера «Люсиль».

А сам сидит у себя в кабинете и… перебирает драгоценные и полудрагоценные камни: ещё в Париже увлёкся он минералогией. Знал их свойства, огранку, особые знаки… Алмаз – знак верности и крепости любви. Анне Буяновой даст он фамилию Алмазова, в память о прошедшей заурядной их любви… Гранат. О чём напоминает он?

Пожалуй, о лукавых карих глазках Танюши Шлыковой… А жемчуг? Самый хрупкий и нежный: надави посильнее – и сломаешь… Жемчуг «болеет», темнеет, если не соприкасается с человеком. Фамилией «Жемчугова» наречёт он её, Пашеньку Ковалёву.

В задумчивости перебирает Николай Петрович ставшие тёплыми в его руках камни… Маленькие драгоценности – это его крепостные, самые одарённые, певучие, ловкие…

Итак, «Люсиль»! Вороблевский почти возмущён: как, главную роль дать Ковалёвой? В опере сложная гамма чувств, переживания взрослой женщины, разве сможет эта девчонка исторгнуть слёзы у зрителей?.. Люсиль – простая крестьянка, её избранник – знатный дворянин. Отчего граф выбирает такие сюжеты? – ломает голову старик. «Да это же про них, про их неравенство!» – сразу догадывается Параша.

Буянова и Беденкова (бывшие фаворитки графа) бросают на неё косые взгляды, шепчут: «Околдовала она его, околдовала». А непосредственная, бесхитростная девочка ничего не замечает.

В день премьеры Вороблевский не спускает глаз со сцены, он поражён: откуда у этой девочки такая страсть, такие сильные чувства? Зрители вытирают слёзы, выражение их лиц говорит: они в восторге от того, что люди разных сословий могут полюбить друг друга и одолеть все преграды!..

Но… Но в зале есть знатные господа, родственники графа. Что они? Они держат в руках программки и недоумевают. Что там написано? Уму непостижимо! Граф сошёл с ума? «Роли исполняют: Люсиль – Прасковья Ивановна Жемчу-го-ва…»

Они возмущены: что за шутки? Он привёз это из безумного города Парижа? Крепостную актрису называть по отчеству? Да это же ре-во-лю-ция!..