Статьи

О талантливом и красивом актёре и режиссёре, трагически рано ушедшем из жизни

1994 год. Красноярск. Гастроли ефремовского МХАТа. Среди спектаклей, показанных на сцене краевого театра с блистательными столичными артистами, «Плач в пригоршню» по пьесе Владимира Гуркина в постановке Дмитрия Брусникина. И это – потрясение! Служивший в ту пору в Красноярске ленинградский режиссёр Григорий Козлов сказал: «Лучший спектакль тот, что про меня. «Плач в пригоршню» – про меня!»

Но он был не только про него, а и про всех нас, живущих, любящих, оступающихся и страстно жаждущих счастья и справедливости именно в России. Главные герои – ребята из шахтёрского городка, откуда уехал один из них, а потом, став писателем, вернулся, чтобы что-то понять о себе и о людях.

Мы встретились сначала с Дмитрием, потом с его женой, актрисой Мариной Брусникиной. С ним говорили о театре и о спектакле, с ней ещё и о любви. И они были так пронзительно искренни и честны, что щемит сердце. Мы впервые публикуем эти тексты.

Дмитрий Брусникин:

– Я влюбился в пьесу и мне понравился автор, Володя Гуркин. Хотя я давно его знаю: мы лет 10 назад пытались организовать театр, и одной из первых в репертуаре была его пьеса «Музыканты». Театр тогда не получился, и спектакль не вышел. А пьесу «Плач в пригоршню» он принёс во МХАТ, которую на читке все одобрили, и я взял её в деревню на лето, читал там, и придумался спектакль.

У меня возникла одна дурацкая сцена, которая будет глупо выглядеть, если её рассказать. Мне показалось, что если здоровые крепкие мужики после работы наденут белые рубашки и будут все вместе, выходя из дома, причёсываться… Мне почему-то это так понравилось! Я что-то в этом услышал: какой-то звук или музыку…

В этом спектакле много людей – 34 актёра. Есть мои однокурсники и мои ученики из школы-студии. И даже дети от 12 до 14 лет. Для того чтобы найти этих ребят на три роли, мы пересмотрели человек 50–60.

Я не просил их читать стихи, как-то показываться, а просто долго с ними разговаривал: где учатся, какие оценки получают, кто мама, кто папа. Ведь это уличные ребята, собранные из школ, дворов. И они очень доверчивые. Если их в эту игру втягиваешь, трудно потом кому-то отказать: это не взрослые, которым можно сказать, что у тебя нет данных. Хотя и взрослому обидно. Поэтому придумываешь свои обманы.

Мальчикам, которые пробовались на роль главного героя, я объяснял, что Саша в трёх возрастах – маленький, средний и взрослый и что ты замечательный парень, у тебя всё получилось, просто старший актёр не похож на тебя.

Нужен был одинокий детский голос, и мне привели четырёх девочек. Каждая записала песню, и надо было выбрать один вариант. И они ожидали с таким чувством, будто что-то важное решается в их жизни! Эта очень опасная игра – игра в жизнь. Я очень переживаю за ребят, которые уже отравлены театром.

Чтобы добиться от них естественного поведения на сцене, мы много играли в разные игры. Они меня чему-то учили, я им свои детские игры рассказывал. Важно было, чтобы они не боялись этих стен, этих актёров. Ты долго-долго и подробно работаешь над этим, а потом, когда они хватают, им нравится, что разницы, оказывается, нет, всё, как на улице.

Был период, особенно на премьерах, когда они были артистами номер один: выглядели настолько выгоднее всех, что пришлось актёрам тянуться за этими детьми. Но сейчас я слышу, что почти во всех актёрах есть эта настоящая жизнь.

Это естество в спектакли приходит по-разному. Профессиональный актёр проверяет свой диалог с залом: работает, слышит, как его принимают и начинает себя корректировать, иногда не в пользу спектакля. Меняются звук, тональность, многое пропадает. А здесь очень точный камертон – мои ребята.

На роль взрослого Саши Яковлева я взял Володю Гуркина, хотя сначала такого замысла не было. Были другие кандидаты, но по разным причинам не получилось. А это была первая моя постановка на большой сцене МХАТа,
то есть другая ответственность перед театром, перед людьми – и в спектакле, и в зале. И хотя работа шла хорошо с актёрами, мне все помогали, я побаивался.

Мне был необходим рядом человек, для которого эта работа была бы не меньше важна, чем для меня. К тому же история «Плача» относится и ко мне, и к Володе, и к каждому из нас. Но раз мы её с ним анализируем – он по-своему, я по-своему, то было возможно, чтобы он играл роль Яковлева.

К тому же этот человек должен выглядеть старше своих родителей. Ведь для чего он возвращается в свои родные места, что ему там нужно? Да потому что в нём, как и в каждом из нас, есть это чувство вины – перед родителями, перед местом, где ты жил. В каждом, просто в разных степенях. И он совсем не мудрый. Мудрые люди те, к кому он приезжает.

Там есть сцена, когда он кричит с крыши, что совести нет. А баба Даша говорит: «Совести нет!» Он им: «А у вас есть». Она отвечает: «И у меня есть, и у мамки есть, и у папки твоего есть». Да, у этих людей совесть есть. Они эту жизнь прожили так, как её прожили, – честно, в ладу со своей совестью, в отличие от Яковлева. Мне кажется, люди, которые так трудно проживают жизнь, как он, стареют быстрее и выглядят старше своих родителей.

***

Я прихожу на все свои спектакли и вроде бы смотрю со стороны – в зале или за кулисами, но всё равно я не зритель, и меня трогают вещи особого характера. Трогает, когда актёры честны перед собой, передо мной, перед пьесой, перед автором. Когда они играют так, что могут заразить зрительный зал, и он идёт за ними.

Марина Брусникина:

– Я полюбила Диму с первого взгляда. Мы оба поступили на один курс в Школу-студию МХАТ к Олегу Николаевичу Ефремову. Дима был уже взрослый, пришёл, окончив четыре курса Института электронной техники, а я сразу после школы, в 17 лет. В сентябре начали учиться, в марте подали документы, в мае расписались. Мама с папой сказали: «Выходи, может, это и есть твоя судьба».

Дима совершенно лишён карьеризма, каких-то конъюнктурных желаний. Выбор материала у него происходит только по зову сердца. И главное для него в любом материале – человеческое начало. Мне кажется, пьеса Гуркина настолько пронизана любовью к людям, к нашей жизни, к нашей России, что не увидеть этого нельзя.

Когда мы работали над пьесой, кого ни спросишь, все начинают взахлёб рассказывать про своих тёть, дядь, бабушек, дедушек, мам, пап! И это в нас живёт не только по рассказам, это какой-то зов крови. Если послушать, как говорят родители или бабушки и дедушки о времени, в котором они прожили, ты почувствуешь – это было счастливое время!

Никто же не осознавал, что оно было тяжёлое и жуткое. Для них оно было счастьем. И Гуркину хватило ума и таланта вывести пьесу на какой-то обобщающий уровень, где буквально всё пронизано невероятной любовью.

Мы работали над этим спектаклем с таким счастьем, в такой радостной атмосфере! А для меня это был какой-то внутренний долг моим родителям, бабушке с дедушкой. То же было и у Димы: ощущение, что ты отдаёшь какие-то долги, рассказывая про этих людей.

Внешне может показаться, что Дима молчаливый, уступчивый и что я для него авторитет. А внутренне абсолютный авторитет в семье и в искусстве его. Он на меня сильно повлиял и сформировал во многом. С ним легко работать, он бесконечно доверяет актёру и так аккуратно направляет, делая замечание, что ты можешь пробовать, что хочешь, предлагать, выдумывать.

И все начинают раскрываться. И ещё у него какой-то свой особый способ существования, определённый язык, которого он будет добиваться ото всех.

И он невероятно терпеливый и добрый человек. В этом спектакле даже у нас, актёров, были моменты, когда мы все начинали нападать на детей из-за того, что кто-то из них слишком нагло себя вёл. Высказывали Диме замечания. На что он отвечал: «Не трогайте его, не трогайте». А мальчишкам говорил: «Слушайте только меня!» И все конфликты разрешал. Они ему очень доверяют, эти ребята. И он защищал их от наших нападок.

***

Если любишь человека, не хочется, чтобы он страдал, чтобы ему было тяжело жить. Если любишь, знаешь все его способности, таланты, возможности больше, чем другие. И когда у него удача, это не просто чувство гордости за него, а чувство справедливости, – так и должно быть.