Статьи

В Третьяковке открылась экспозиция "Ода к радости" Татьяны Мавриной

«А тут во всю силу краски прямо из тюбика. Чтобы все сливалось, свивалось…»

Татьяна Маврина о работе художника.

Моим первым соприкосновением со стихами Александра Пушкина была книга "Сказка о мёртвой царевне и семи богатырях" с рисунками Татьяны Мавриной – её самобытный почерк врезался в память и с тех пор ассоциируется с понятием «русское». Впоследствии я узнала, что моё детское ощущение – истинно.

«Пока вдоволь не набродилась по московским улицам, разглядывая всякую старину, не поездила по старым городам; не посмотрела вдосталь народное искусство в музеях, книгах, в деревнях; не нарисовалась всего этого всласть, я не принималась за сказки», - вспоминала Маврина и добавляла, что занимается «изучением своей национальности».

Русская о русском и по-русски. Даже имя звучит, как сказ – Татьяна Маврина. Сразу видится долгая коса и шитая златом душегрея, загадочность, плавность и, как выразился Александр Блок:

«А ты все та же - лес, да поле, / Да плат узорный до бровей».

Но реальность сложнее – на всех автопортретах мы видим динамичную и уверенную в себе женщину - то с модной в 1930-х годах стрижкой-завивкой, то в послевоенной шапочке и в пальто с каракулевым воротником.

Фотографии разных лет изображают современницу тех быстро менявшихся эпох, что вихрями налетали в XX столетии. Она прожила долгую, интересную жизнь, достойную биографического романа о поисках гармонии.

В Государственной Третьяковской Галерее открылась экспозиция "Ода к радости", где впервые за много лет (а последняя крупная монографическая выставка состоялась в 1996 году в той же Третьяковке) представлены все значимые работы Мавриной – реалистки и сказочницы, с детских лет истово любившей Россию.

Всё, что она делала, тут же наполнялось дыханием, солнцем и лёгким, добросердечным юмором, а наибольший ужас таился для неё в «…невозможности нарисовать то, что видишь».

Художница обладала каким-то феноменальным чувствованием цвета – подобное зрение было и у Роберта Фалька, одного из её наставников: «Цветом со времен Вхутемаса ушиблена и я. И сейчас не буду писать, если мне неинтересно цветовое решение».

Она обо всём, что наблюдала, рассказывала через осознание цвета:

«Хороша, с широкой красной волной ворот, коричнево-красная церковь на Якиманке. Уютная на Ордынке. Чёрные купола и парчовые ворота у Донского монастыря. Розово-фиолетовая высокая церковь на Донской улице».

Или вот так: «Тихий, очень пейзажный вечер незаметно перешел в полубелую ночь. Все белые стены засияли чуть лимонной белизной, все остальное — провально тёмное».

Ровесница века, Татьяна Маврина родилась в семье интеллигента-разночинца Алексея Лебедева и небогатой, но знатной дворянки Анастасии Мавриной. Оба – преподавали, музицировали, не были чужды литературно-художественных изысков.

Место действия – Нижний Новгород, сердце купеческой Руси. Богатый и сытый, но щедрый город. Всероссийская ярмарка – местный аналог международных Expo – это шик и яркость, многоцветье и разнотравье, ало-златые шали купчих и бледная тишь аристократических шляпок.

В этой насыщенно-пряной атмосфере и росла Таня Лебедева. Как и все даровитые мастера, с юных лет рисовала, поощряемая родителями, вовсе не считавшими, что девичий удел – раннее замужество и «целомудренная» безграмотность.

После Революции семья Лебедевых переехала в Москву, а Татьяна поступила во ВХУТЕМАС – главную кузницу большевистских талантов. Бралась за всё – от композиции у одного из братьев Весниных, до работы с текстилем.

Вхутемасовская наука – это не академизм, а беспрестанное пробование себя в искусстве. Студенты переходили от наставника к наставнику, меняя направление, играя со стилями, а в результате Маврина скажет: «Несмотря на долгие годы учения (1922–29) — мы все самоучки.

Учились главным образом, в двух галереях французских художников: Щукинской и Морозовской. Счастливые годы». Тем не менее, в этой «сплошной лихорадке буден», как прокричал Владимир Маяковский, выкристаллизовывались будущие гении.

Первые работы Мавриной ещё неловки и подражательны. В них – море эпатажа. На выставке – целый ряд натюрмортов и пейзажей в этаком парижском духе, и – довольно откровенные «ню», за которые её крепко бранили в газетах.

Ещё во время учёбы Таня взяла материнскую фамилию – Маврина, как более звучную, дабы не потеряться на фоне Лебедевых, многочисленных на Руси. Вышла замуж за иллюстратора – Николая Кузьмина.

Молодые супруги участвовали работе «Группы тринадцать», объединении с типичной формулировкой: «Искание пластического языка, адекватного современности» и «борьба с академизмом — старым и новым».

Их мероприятия вызывали споры и презабавные скандалы, а сама Татьяна Маврина удостоилась гневного отзыва в журнале "За пролетарское искусство", в №6 за 1931 год: «Маврина продолжает традиции Матисса, особенно это чувствуется в её картине "Барыня в бане".

Но если у Матисса были острота, красочная свежесть и оригинальность в трактовке, то у Мавриной — бледность, бездарность, наглый и неприкрытый буржуазный эротизм, гнилой буржуазный эстетизм».

Она и не скрывала, что предпочитает импрессионизм и – постимпрессионизм.

В 1930-х Маврина вела, по сути, богемный образ жизни, зарабатывая в детских издательствах, куда её устраивал муж, имевший солидную клиентуру. Тогда же Кузьмин и Маврина стали коллекционировать иконы, ряд которых также представлен на экспозиции.

В творчестве художницы начался новый период – она обрела свою уникальную манеру, будто у Жар-Птицы выросли крылья.

Это совпало с общими тенденциями в советской эстетике, когда на смену шумным дискуссиям и космополитическим «-измам» пришли классические формы и национальное самосознание.

Отдельная страница – Москва-военная. Причём, глядя на эти быстрые и воздушные рисунки, невозможно понять, что идёт великая битва! Лишь даты – 1943-1944 - сигнализируют нам о тяготах и лишениях. Откуда взялась эта серия?

Маврина испугалась, что ошеломляющая красота может быть разрушена бомбёжками и взялась зарисовывать всё, что возможно – церковки, переулки, особняки. Она буквально бегала по центру города и фиксировала каждый уголок старомосковского бытия.

Рисовать объекты было строжайше запрещено – любого человека с альбомчиком и красками, патруль мог принять за немецкого шпиона, а потому художница заручилась разрешительными бумагами.

Так в памяти остались её акварели – храм Вознесения в Кадашах, Всесвятская в Кулишках, церковь святого Филиппа близ Арбата, домики, фонарные столбы и силуэты людей.

После войны Маврина обратилась к сказкам – к пушкинским, русским-народным, европейским и современным. Её иллюстрации – смесь лубка, иконописи, авангарда 1910-1920-х – всего того, что составляло её личностный и творческий бэкграунд.

На выставке – знакомые развороты книг. Всё в гроздьях рябин или в снежной пыли. Царевны в кокошниках, румяные витязи, дворцы, напоминающие шкатулки с драгоценностями, запредельные птицы-Феникс и - обычные вороны. И, разумеется, коты.

Ища образ для Кота Учёного, что бродит по цепи кругом, Татьяна Маврина долго подбирала ему характер: «Делаю такой длинный перечень всяких котов, чтобы яснее себе представить кота пушкинского. Он кот вещий, страшный, но Пушкину не враждебный».

Изумительно её сотрудничество с детско-юношеским писателем Юрием Ковалем, человеком совсем иного поколения. Однако их тандем был чудодействен. Всё дело в цвете! Коваль – сказочник-импрессионист, у него каждая мысль – это настроение, оттенок, нюанс.

Ещё один важный мавринский кот – на этот раз весенний и желтоглазый. Он - персонаж Юрия Коваля: «Пришла весна, зацвели мать-и-мачеха и незабудки, под коричневыми корнями леса явились подснежники, а в соседнем доме неожиданно расцвёл Кот.

Подснежниками заголубели котовьи усы, мать-и-мачехой и листом черёмухи зазолотели глаза, а на лапах и на груди объявились белые вербные серёжки. Разукрашенный, цветущий, полёживал он на новой траве, посиживал на старом заборе, блистал глазами на крыше сарая».

Только Мавриной оказалось под силу явить это фантастическое существо в пору цветения.

Художница любила не лишь Москву и родной Нижний – ей нравились все русские города, без изъятья. Она путешествовала с блокнотом, отмечая всё новые жемчужины и бриллианты. Маковки, наличники, улочки, автомобили. Воздух!

Её зарисовки 1950-1970-х, даже с "Волгами" и телефонными будками, всё равно кажутся древними, словно бы прямиком из летописей. Но более всего её тянуло в Абрамцево и Сергиев Посад – эти места она исходила вдоль и поперёк – там русский дух, там Русью пахнет.

За гремящей славой она не тянулась и не входила в число «придворных» живописцев.

Государственную премию получила в середине 1970-х, когда на книжках с её царевичами-королевичами выросло несколько поколений советских дошколят, а Заслуженного художника РСФСР ей дали в 1981 году.

До конца дней жила интенсивно – сценография, росписи досок и стеклянных бутылок (их можно увидеть на выставочных стендах), тканевые узоры.

Была скромна в своей интеллигентной тонкости: «Я не берусь определить, что такое творчество и что ремесло, мастерство, уменье, самовыражение. Пишу, когда светло».

Умерла в 1996 году, прожив целую вечность. Её питала сила цвета.