Статьи

В Новом Манеже последние дни, по 23 февраля включительно, показывают работы русских импрессионистов.

Проект, представляющий произведения из коллекции галереи «Веллум» и частных собраний, приурочен к 160-летию Константина Алексеевича Коровина.

С одной стороны, выбор художников (куратор выставки - Любовь Агафонова) вполне очевиден: их объединяет дружба с Коровиным или учеба под его руководством.

С другой - в звонких красках и размашистых мазках проступает общая для всех трагедия, выраженная словами Игоря Северянина: «И вот мы остались без родины, / И вид наш и жалок, и пуст, - / Как будто бы белой смородины / Обглодан раскидистый куст».

И хотя формально тот же Сергей Герасимов или Федор Федоровский не покинули Россию и даже стали корифеями советского искусства, все равно: дореволюционная жизнь навсегда растворилась в дымке воспоминаний.

Коровин с наслаждением и грустью писал в мемуарах об ушедшем времени: «Промышленность шла, Россия богатела. Рынки были завалены товарами, из-за границы поступало все самое лучшее. Заграница была в моде, и много русских ездили за границу.

Это считалось как бы обязательным… Летом большинство жителей Москвы уезжали на дачи, которые были обильно настроены в окрестностях Москвы. Там жизнь велась в природе. Оставшихся в Москве считали мучениками.

Но странно, несмотря на довольство жизнью, многие из поместий и городов стремились уехать за границу. Меня это удивляло. Неужели лето за границей было лучше, чем в России? Нет. Я нигде не видал лета лучше, чем в России».

Однако революция и Гражданская разметали людей по свету, и сам Коровин вынужден был доживать свои дни в Париже. Покинул Россию и его ученик Георгий Лапшин, учивший в Строгановке и воевавший на Румынском фронте.

В послереволюционной Москве Лапшин активно участвовал в выставках, но в 1922 г. уехал в Европу и в конце концов осел во Франции. Правда, в отличие от коллег-эмигрантов, вынужденных для пропитания писать салонные портреты,

Жорж Лапшин состоялся как сценограф: сотрудничал с Опера-Комик и Барселонской оперой, в 1926 г. как режиссер поставил «Сказание о неведомом граде Китеже» на сцене Ковент-Гарден.

На выставке в Новом Манеже вещи, написанные Лапшиным за рубежом, например виды Венеции, мало отличаются от более ранних работ - та же вольность мазков, буйство цвета и пряность южных пейзажей.

Очевидно, художнику удалось сохранить цельность метода, в основе которого лежали уроки, взятые у Коровина, что подтверждает и натюрморт с пышными розами на синем фоне, выполненный в духе знаменитых коровинских букетов.

А вот другому художнику, Алексею Исупову, напротив, удалось преодолеть «Коровина в себе». Зрелые вещи времен 1940-х выполнены в духе импрессионизма, однако их краски - не локальные цвета ранних произведений, но слегка приглушенные, уходящие в коричневый и охру.

Уроженец Вятки учился в Московском училище живописи, ваяния и зодчества и, как свидетельствовал современник, художник Василий Мешков, уже в молодые годы блистал талантом:

«Вот я, можно сказать, на палитре родился, а всегда, глядя на работы Алексея Исупова, с какой-то хорошей завистью думал: нет, куда нам всем до него. Я, например, чувствовал, что не могу так».

Несколько лет Исупов прожил в Самарканде: на выставке можно увидеть быстрые зарисовки гуашью того времени. В 1926 г. болезнь суставов вынудила мастера сменить климат: «Алессио Исупофф» уехал в Италию, где успешно работал и выставлялся.

Он не был идейным эмигрантом и мечтал вернуться на родину, однако из-за состояния здоровья вынужден был провести остаток жизни на чужой, пусть и прекрасной земле.

Его вдова в 1966 году осуществила важное желание художника - привезла в Россию его картины, которые передала Кировскому (ныне - Вятскому) художественному музею.

А вот Федор Федоровский - знаменитый театральный художник, автор эскиза занавеса Большого театра и кремлевских Рубиновых звезд - все-таки остался в советской России.

Еще в 1910-е г. он кратко сотрудничал с антрепризой Дягилева, а в конце 1920-х г. был назначен главным художником Большого театра, где оформил более 30 постановок.

Успешным оказался и другой воспитанник Коровина Сергей Герасимов. В общественном сознании закрепился образ забронзовевшего академика, первого секретаря правления Союза художников СССР, директора Суриковки, а потом - Строгановки.

Однако все эти регалии не смогли задушить импрессионистское начало его живописи - сочной и трепетно-лиричной. Как, например, изображение летней вечерней синевы и огоньков многоэтажного дома, которые мы видим из уютно освещенной комнаты, через открытое окно («У Динамо. Вечер», 1956 г.).

И невольно вспоминаются сумерки на дачной веранде, выходившие из-под кисти его учителя, Константина Коровина.

И, конечно, на выставке есть работы самого наставника: пестрый и загадочный Париж и жизнерадостные русские пейзажи. Обаяние Коровина-художника, привлекавшее многих талантливых учеников, усиливалось обаянием Коровина-человека.

Его друг Михаил Нестеров - чьи работы также можно увидеть в Новом Манеже - пунктиром описал его жизнь, веселую, но с трагичным финалом: «Костя был тип художника, неотразимо действующего на воображение, он «влюблял», в себя направо и налево, никогда не оставляя места для долгой обиды, как бы ни было неожиданно им содеянное…

Везло Косте, и он, беззаботно порхая, срывал «цветы удовольствия». То его увозило аристократическое семейство куда-нибудь в старую усадьбу на Волгу, в глушь, и там он пленял всех, от чопорных старух до «тургеневских» дворянских девушек, рассказывая, ноя и умирая, про какую-то несчастную судьбу свою;

то писал великолепные этюды и говорил так красиво, увлекательно об искусстве; то летними сумерками катался с барышнями на лодке и так прекрасно, с таким чувством пел…

Был приятелем всех театральных знаменитостей, всех этих Бевиньяни, братьев д´Андраде, Ван-Занд… Кордебалет и хор поголовно были влюблены в Костю, а за кулисами только и слышно было: «Костя, Костя, Костя»...

И было так, пока одна из хористок не стала его женой, так было и после того... Костя не мог изменить ни жизни своей, ни характера, оставаясь свободным, доступным всем течениям, всем ветрам Дон-Жуаном.

Он писал, писал, писал, писал; одна постановка была лучше другой. Савва-великолепный (Мамонтов. - Прим. ред.) любил его, звал «Веселый корабельщик», баловал… Настал год 17-й. Умер Савва Иванович, бедные похороны.

Костя идет за гробом, он теперь одет в серую чуйку. «Как Косте идет этот костюм», - говорят старые его поклонницы. Затем Костя в Париже, быль и небылицы сплетает о нем молва и, наконец, смерть на чужбине.

Так не стало одного из самых даровитых, увлекательных живописцев недавнего прошлого, не стало Кости Коровина».