Статьи

В коде русских архетипов заложено наше сверхтопливо, секрет восхождения от чудиков к чудотворцам.

В работе над настоящим докладом задействован большой корпус материалов семинаров и мозговых штурмов Института динамического консерватизма. Автор выражает глубокую признательность за предоставленные материалы а также за советы и добавления к докладу ведущим экспертам ИДК и Изборского клуба: Сергею Баранову, Сергею Бобкову, Алексею Болдыреву, Александру Елисееву, Владимиру Елистратову, Петру Калитину и Алексею Комогорцеву.

Введение

1. К русской ментальной карте

1.1. Любовь к сути, поиск сути (онтологизм)

1.2. Все или ничего (максимализм)

1.3. Русская правда

1.4. Цельное знание (интуитивизм)

1.5. Русская свобода

1.6. Соборный персонализм

1.7. Другие ментальные узлы (умиление, артистизм, душевность, общительность)

2. Блаженные, юродивые, «дураки»

3. Чудики Шукшина и праведники Лескова

4. Русский гений и русская мечта

Введение

Русская мечта – это чрезвычайно удачная формула для интеграции высших представлений нашего народа о своем будущем, более удачная, чем такие известные категории как «футурология», «образ будущего», «прогнозирование», «пророчество» (последнее не столь удачно уже постольку, поскольку не является общедоступной материей и всегда имеет риск обратиться «лжепророчеством» и мистификацией, – мечта же общедоступна, ясна как модус человеческого существования).

Автор доклада будет трактовать мечту как творческое изменение будущего. Не прошлого, потому что такое изменение было бы фальсификацией, и не настоящего, которое в значительной степени неуловимо и мимолетно. Будущее же, которое еще не наступило, отсутствует. Оно воспринимается в горизонтах мечты как материал для работы.

Если наш подход к будущему не творческий, лишен энергии мечты, значит, будущее инертно, движется к нам навстречу под давлением тяжести сложившихся обстоятельств, фатально и неумолимо. Человек при этом лишь ожидает то, что обязательно произойдет. В такой перспективе не может быть никаких альтернативных аттракторов будущего.

Жизнь без творческой мечты, без созидательных замыслов наполняется «низшими мечтаниями»: пассивными грезами, навязчивыми снами и кошмарами, стремлением к бегству от действительности в выморочные виртуальные миры.

Творческая мечта имеет весьма широкий диапазон – от реалистических замыслов до ожидания чуда. Ориентация на чудо не означает автоматически какой-то произвольной «мечтательности», беспочвенных иллюзий и фантазий.

По крайней мере, в русской истории «чудо» оказывается скорее системным фактором, нежели случайным – и его присутствие объясняется не столько сверхъестественным характером событий, сколько невыводимостью этих событий из ожидаемого, рационально просчитываемого ряда[1].

Через творческую мечту мы вторгаемся в фатальность будущего, преображаем его. Игнорировать фактор мечты как якобы слишком поэтический или мистический значит недооценивать человеческое сознание, которое обладает огромным преобразовательным потенциалом.

Даже материалисты учили, что идеи, овладевая массами, становятся материальной силой. Многие вещи в жизни трансформируются не посредством смены условий существования, но через внушение: во-первых, самому себе и создание в себе возможного образа будущего, а затем и внедрение в сознание других людей новой, альтернативной существующим картины будущего.

На этом стоит вся человеческая культура, вся грандиозная система духовного производства человеческого общества. При этом необязательно при обосновании фактора мечты прибегать к метафизическим аргументам.

Наиболее развернутый вариант такого – неметафизического – обоснования дала философская антропология, в особенности немецкий мыслитель Арнольд Гелен, обобщивший данные многих наук о человеке и предложивший непротиворечивую концепцию эволюции человеческого духа как генератора культуры.

Гелен ввел основополагающее для его антропологии понятие «зияние» (Hiatus), отождествляя его с «душой» ? речь идет о масштабном и систематическом удержании внутренних побуждений без их перехода в действие, благодаря чему в человеке образуется особый внутренний мир со своей автономной интенсивностью, куда происходит «грандиозное перемещение центра тяжести жизни» по сравнению с жизнью животного мира.

Однако, дальнейшая судьба этой внутренней жизни – воздействие ее на события внешнего мира: человек «проламывает» воспринимаемый мир и «интерполирует» всюду невоспринимаемое, будь то демоны, демокритовы атомы, боги или что-то еще. Итак, он интерполирует в воспринятое воспринимаемое, в воспринимаемое — невоспринимаемое[2].

Такая организация человеческого сознания может быть уподоблена антропологической «камере обскура»: заключенный в ней вакуум («пустота», «мрак») используется для порождения принципиально нового творческого содержания.

В этих чрезвычайно важных положениях уже содержится объяснение человеческой способности к прогнозированию, предвидению, улавливанию «аттракторов» движущихся событий, наконец, к построению проектов разных уровней сложности. Человек формирует в своем сознании вместилища для «отсутствующего» (для возможного, для пока еще не реализованного, для того, что нежелательно и т.д.) и эти вместилища оказываются эмбрионами всей человеческой культуры.

Как же объясняется эта удивительная способность человека к мечте? Во-первых, это объясняется из ряда вон выходящей конституцией человека, который выделяется из всего контекста биологии своей относительной беззащитностью, неадаптивностью.

По мысли того же Гелена, в которой обобщен опыт целых поколений антропологов, для человека в отличие от всех животных характерна уникальная замедленность периода созревания, длительность «щадящего периода» его развития, «во время которого биологически беспомощное существо делает как себя самое, так и мир темой опыта, открытия и овладения»[3].

Таким образом, социально-психологический и социально-антропологический взгляд обнажает великое благо культурной традиции – возможность для индивидуальности постепенно созревать в развитой культуре и достигать, за счет запасов времени, предоставляемых для самовозрастания, ее инструментальных высот.

Одним из главных и самых продуктивных механизмов собирания себя, настройки себя как высокоорганизованного и могущественного существа является человеческая мечта.

Кристаллизация личности, способной не только адаптироваться, но и адаптировать природу и внешнюю реальность под свои цели и задачи, происходит вокруг невидимой, «отсутствующей» оси.

Если Гелен назвал ее «зиянием», то наряду с этим мы видим в разных традициях целую гирлянду подобных же определений: осмысления «пустоты в сердце», «пустого алтаря», «мрака», «внутренней тишины», «тьмы на подступах к полюсу» (христианские богословы, мистики вроде Авиценны или Мейстера Экхарта).

Подобные метафоры мы встречаем и у даосов, к примеру у Лао Цзы, когда он говорит о «пустотной цельности» как формуле собирания человеческого бытия вокруг «отсутствующего»[4]. Пустота – человеческое состояние, необходимое для восприятия полноты. Пустота соотносится с полнотой так же как полый сосуд с тем источником, откуда этим сосудом черпают воду.

Эта таинственная ось не наличествует, а именно «мечтается» человеком в его созерцаниях, во время покоя, сна, размышления, наконец, в его эстетических, интеллектуальных и духовных переживаниях.

По мере кристаллизации созревающего человеческого сознания вокруг этой оси отсутствующее как будто «выкликается» из небытия, становится реальнее любой реальности, пафосом реальности, становится порождающим принципом, – мечтой, которая воплощает саму себя.

Склонность русской ментальности к мечте, особые отношения с мечтой подкрепляются данными культурологии, психологии, социологии и других наук. Эти особые отношения видны и на уровне языка. К примеру, слово «ничто» у нас склоняется, приобретая в родительном и творительном падежах характерную форму «ничего», что указывает на контакт нигилистической субстанции с порождающей первореальностью.

В христианской метафизике через таинственную формулу ex nihilo («из ничего») определяется принцип творения Богом мира, что делает данную тему особенно пронзительной и ключевой для русской культуры и мировоззрения. В наших нигилистических оборотах присутствует двойная негация, своего рода нагнетание негации и в то же время отрицание отрицания, то есть снятие негации («ничего не вижу», «ничего не делать» и т.п.).

В отличие от «ничто» «ничего» – это тот аспект небытия, который входит в реальность, та печать небытия, которая лежит на реальности, на «всем», родимое пятно отсутствующего, которое в первую очередь проявляется в человеке через его внутреннюю «пустоту»-«зияние»[5].

Характерно, что именно в русской философии оформилось учение об изначальной нетварной свободе, коренящейся в ничто, над которой не властен даже Бог (Бердяев). Свобода заложена в природе человека изначально и она сама есть условие очеловечивания человека, его самостроительства.

Ничего – это отсутствующая в настоящем ось перехода в будущее. Ничего – это преодоление обстоятельств и обстояний в связи с волевой мечтой о лучшей жизни, об исправлении поврежденной реальности, о милости Божией, которая должна же повернуться лицом и к нам.

В наиболее явном виде в русской ментальности эта установка выражена в мечте о царстве правды, установлении порядка справедливости. Канцлер Бисмарк, проведший в России немало времени, любил повторять слово «ничего», которое стало для него символом русской настройки ума – способности преодолевать трудности и находиться в особых, непредопределенных, отношениях с судьбой.

А. Сильвестр назвал это слово «страдательно-терпеливым девизом русского народа». А В.Гиляровский называл его «великим словом», в котором – «непоколебимость России». «Ничего» в качестве наречия может означать — «приемлемо», «вполне сносно» или экпрессивное «ничего себе!», синоним восклицания «вот это да!»

В русском «ничего» слышен народный вздох о тяжелой ситуации, но слышен в нем и неискоренимый оптимизм, доверительное отношение к судьбе и способность к победе над самыми неблагоприятными обстоятельствами.

В «ничего» воля и неволя соединяются в единую субстанцию, в волевое русло деяния, в немного тоскливую, но не лишенную света перспективу мечты о том, что все наладится, все перемелется[6]. Русский может очень долго действовать в состоянии «ничего» и созерцать в «мечте», в надежде на переход к активной жизненной игре. Об этом говорят пословицы: «Русский терпелив до зачина» – «Русский задора ждет» – «Русские долго запрягают…»

1. К русской ментальной карте

При построении проекта волевой мечты для современной России необходимо основываться не на интуитивном представлении, а на достаточно точном, выверенном знании об особенностях русской ментальности. Львиная доля тяжких поражений России в XX веке, равно как и большая часть разрушительных реформ в нашей стране связана с тем, что патриотическое сообщество не вооружено адекватной ментальной картой русского народа.

При этом самым важным в такой предполагаемой карте должны стать ключевые реперные точки – узловые ментальные «архетипы». Они представляют собой сеть социокультурных типажей, личностных моделей, таких как:

– Русский герой (способный к самоотверженному служению, решению боевой задачи, работающий на износ ради великой цели, ради родины). Архетип этот исторически постоянно возрождается, современные его варианты нанизываются на древние: победоносцы и победители вплоть до победителей 1945 года и наших дней «присоединяются» к ряду, восходящему к «былинным богатырям», которые в народном сознании всегда победители.

– Борец за справедливость, за идеал. Вероятно, с этим связан принцип – действовать «с открытым забралом». Русские всегда побеждают в объявленной войне, и очень часто проигрывают в войне необъявленной, манипулятивной, когда предают, нападают из-за угла (чего нельзя путать с «партизанской войной» — это как раз наш конек, «скифская тактика», тактика Кутузова и т.п.)

– Отец-домостроитель и миро-строитель (патриарх рода, отец семейства, мудрый старик – руководитель общины, земского дела, атаман артели, «столбовой» мужик-надежа, на котором держится «мир», совесть на «вече», на «совете», на «сходке», государственный человек в советское время – архетип отца сказался и в ряде выдающихся командиров и директоров этой эпохи).

– Блаженные-юродивые в русской традиции, «праведники», «странники», «чудики», «иваны-дураки», «младшие сыновья» в фольклоре и др.

– Русский солдат (от русского героя отличается тем, что «в огне не горит, в воде не тонет», выносит все, что ему посылает судьба и выходит целым-невредимым и победителем, «ванька-встанька»[7]).

– Лихой человек (русский разбойник – интересен не во всех своих аспектах, но в часто встречающейся склонности неожиданно являть черты высокой человечности).

Данный список типажей русской ментальной карты, конечно же, не исчерпывающий. Важнее здесь не полнота типов, но представление о том, что типы не существуют строго изолированно, могут совмещаться и перетекать друг в друга.

В данной главе остановимся на наиболее значимых архетипических узлах, в которых выражаются специфические свойства русской ментальности. Эти узлы образуют смысловой каркас национальной картины мира как внутреннего самопознания.

1.1. Любовь к сути, поиск сути (онтологизм)

В отношениях с истиной для русской ментальности важен не способ ее раскрытия, но сама истина в ее бытии. Русский (мужчина в особенности) любит вскрывать неявное измерение вещей, скрытую подоплеку, не любит поверхностных суждений, любит созерцать в глубину (отсюда и идеал «сердечного созерцания» И. Ильина). Любовь к сути обнаруживается не только в мышлении, но и в действии: поиск причины дела, его фундаментальной основы.

Русский человек слова в простоте не скажет. И подмечает все с хитринкой, лукавым прищуром, даже если хранит молчание. Василий Розанов писал: «Посмотришь на русского человека острым глазком… Посмотрит он на тебя острым глазком… И всё понятно. И не надо никаких слов. Вот чего нельзя с иностранцем».

На уровне традиционных мемов этот архетипичный узел воплощается в таких выражениях как:

– Переходить сразу к сути дела. – Ухватывать суть. – Брать быка за рога. – Избавлять себя от предисловий. – Зри в корень! (Козьма Прутков) – Истина во что бы то ни стало(Менделеев).

Русские, которые не соответствуют этому архетипу, считаются в народе «глупыми». Не «дураками», а именно «глупыми»: «глупый» значит слабый в онтологии, не цепкий сознанием, поверхностный, который «верхушки сшибает», «мелко плавает, так что жопу видать».

Дурак – шире, и в отличие от глупца может быть довольно сильным, цепким, пусть и не организованным. У дурака может быть и острый глаз, и проникновение в суть, хотя и избирательное. Глупый не задался. А дурак – незадачлив. Глупец даже если пыжится, ничего не получается. Дурак же блаженствует в своем самобытии, но при этом способен к трансформации к высшему (см. 2 и 3 главу доклада).

Безусловно, «Иван-дурак» в русской сказке зачастую оказывается дураком притворным – часто подразумевается, что это человек мудрый, однако надевший личину дурня (социокультурная роль трикстера либо квази-трикстера). В других случаях это не маска, а определенный метод поведения – когда «мудрый» освобождает свое сознание от рациональных помех для интуитивной восприимчивости и вступает в прямые отношения с чудесным миром (волшебная сказка).

В таком случае мудрец признает себя «ничего не знающим» – однако по правилам волшебной сказки он действует безукоризненно.

1.2. Все или ничего (максимализм)

В русском человеке есть склонность к сверхзадачам, к первопроходству, к самоотвержению – этот архетипичный узел часто определяют как максимализм, радикализм, стремление абсолютизировать. Библейские слова «всей душой и всем сердцем» – подходят более всего русским.

Для русской ментальности характерно неприятие срединности, абсолютизация идеала, стремление к реализации Царствия Божия. Но из максимализма происходит и обратная крайность – в упадочном варианте это и тотальный нигилизм, отрицание всего и вся, и «воинствующий цинизм», а зачастую и такие неприглядные вещи как вторичность-обезьянничанье, не знающее меры, разгульность, транжирство и т.п.

В отсутствие высших идеалов и мотивов, в отсутствие Бога как ориентира духовной жизни – русский человек чаще всего стремительно скатывается вниз, утрачивает облик человеческий. Протоирей Димитрий Дудко именно с этим связывал идею «народа-богоносца» – видя в ней не горделивое самоопределение, а констатацию того, что «без Бога мы не можем».

Николай Лосский писал: русский человек хочет действовать «всегда во имя чего-то абсолютного или абсолютизированного»; если же русский усомнится в абсолютном идеале, то он может дойти до крайнего скотоподобия или равнодушия ко всему; он способен придти «от невероятной законопослушности до самого необузданного безграничного бунта».

Здесь и склонность к парадоксам, соединению противоречий, маятниковому движению между экстремумами. «Нет другой такой страны, — писал французский мыслитель Жозеф Де Местр, — где было бы больше противоположностей. Один скажет, что здесь последняя степень рабства, другой – что полная свобода, и оба будут правы».

Крайнее государственничество и покорность властям сочетается в русской ментальности с крайним анархизмом. Крайнее свободолюбие сочетается с огромным терпением. В итоге и государственность у русских особая, и понимание свободы свое, специфическое. Многие русские мыслители приводят внушительные списки таких внутренних парадоксов национального духа.

Примеры мемов, выражающих данную черту:

– Пан или пропал! – Была-не-была! – Любить так королеву! – Невозможное сделать возможным (Ломоносов).

И напротив, для русской ментальности характерна критика усредненности, компромиссности, «теплохладности», застревания в «золотой середине», даже своеобразное презрение к ним, что запечатлелось в других меметических конструкциях:

– Ни то, ни се. – Ни рыба, ни мясо. – Ни мужик, ни баба. – Ни два, ни полтора. – Ни Богу свечка, ни черту кочерга!

Особой разновидностью максимализма по-русски являются такие ментальные свойства как лихость, удаль, способность к героизму. Николай Трубецкой писал, что в «удали» русские очень сильно отличаются от остальных европейцев, в том числе и многих славян, здесь они ближе и понятнее степным и горским народам. За это русских очень уважают и признают лидерами в Евразии. Хотя очевидно, что империя строится не только на лихости, но и на способности к гармонии, всеприятию (см. п. 1.6)

Неслучайно, именно русский Лев Гумилев подарил миру учение о пассионарности как необузданном, безоглядном, жертвенном начале, делающем человека способным к героизму и подвижничеству. Это начало он назвал реальным двигателем истории. Как отмечал А.В. Суворов, побеждает тот, кто меньше себя жалеет. Расхожими мемами, отражающими удаль и героический дух русских стали:

– Если не ты, то кто? – Никто кроме нас! – Русские не сдаются!

1.3. Русская правда

Архетипический узел «правды» с полным основанием может считаться одним из осевых в русской картине мира. Мне уже приходилось писать о том, что на уровне языка отчетливо вычленяются 9 смысловых ядер правды: это истина, достоверность, честность, правильность, правота, прямота, подлинность, справедливость, и, наконец, правда как праведность[8].

Праведность, безгрешность оказывается центральным, проливающим свет на остальные 8 смысловых ядер аспектов правды. Поэтому в русской ментальности статус правды «завышен», она поднимается очень высоко, вплоть до стыковки с божественной истиной (универсальной, объективной, внятной всем и всегда). Правда воспринимается как скрепа между разными субъектами, дающая им возможность взаимодействия[9].

Вальтер Шубарт тонко подметил: «Русская правда означает и то, что есть, и то, что должно быть».

Правда и высшая справедливость – внеюридические понятия, они отсылают к совести и святости. В русских духовных стихах («Голубиная книга») правда воспринимается как начало не только социальное, но и космическое. Это не только нечто правильное, адекватное, но также и нечто в высшей степени бытийное, основа всего мироздания[10].

В то же время в русской картине мира правда расположена ближе к откровению, нежели к тому, что называется «достоверной информацией».

Лингвист-культуролог Анна Вежбицкая, проводившая сравнение между языковыми скриптами разных народов, вычленяет такой русский скрипт:

«Плохо, если кто-то хочет, чтобы другие люди думали о неправде, что она правда».

«С точки зрения носителя русской культуры, — пишет Вежбицкая, — этот скрипт может показаться вполне естественным и может даже казаться, что такой скрипт существует во всех других культурах. Но на самом деле это не так. С точки зрения многих других культур он выглядел бы слишком экстремальным».

«Правда как существительное – продолжает Вежбицкая, — уникальное русское понятие, которое отличается, например, от английского «truth» и даже от польского понятия «prawda». (…) Во многих других культурах люди думают, что говорить правду трудно и опасно и что часто легче и лучше говорить то, чего ожидают другие, то, что принято говорить или даже употреблять готовые конвенциональные формулы. (…)

Русские фразы, такие, как «резать правду в глаза», показывают, что носители русской культуры отдают себе отчет в том, что слушать правду может быть неприятно и даже больно»[11].

В русской культуре идеал «правды» связан с положительной оценкой того, чтобы говорить другим людям, что у тебя на душе и что ты на самом деле думаешь. С этим связано еще несколько культурно-языковых скриптов:

«Хорошо, если человек хочет сказать другим людям, что он думает или чувствует».

«Естественно, если человек выражает свои чувства и другие люди могут их читать по его жестам и поведению».

Здесь речь идет о своеобразной эмоциональной открытости, приглашении к соучастию в переживании. Точно так же скорее всего хорошо говорить то, что ты думаешь, без обиняков; хорошо говорить прямо, даже если ты знаешь, что другому это будет неприятно.

Прямой человек (один из синонимов правдивого человека) – склонный не кривить душой, не скрывать своего мнения. В то же время правда-прямота не подразумевает, что человек должен везде и постоянно вызываться говорить правду. Если человек делает «прямоту» своим постоянным амплуа, становится назойливым в нем, это уже «правдоруб», трагикомический персонаж, превращающийся в затычку в каждой бочке. Он, так сказать, лезет в бутылку.

Это довольно распространенный русский тип постоянно пишущих письма в редакции и в учреждения, звонящих на радио, записывающихся на прием, донимающих соседей и знакомых и т.п. Нередко их «правда» и «прямота» оказываются всего лишь критическим зудом, и лишены веса, подлинности (см. ниже об этом в главе о чудиках Шукшина).

Часто ответы, типичные для русской речи, прямо отталкивают то, что сказал собеседник — «без обиняков», «без околичностей», «не для протокола». Например, говорят «Неправда!», «Что вы!» или даже «Чушь!», «Чепуха!», «Ерунда!» и тому подобное. Это резко отличается от англосаксонских норм разговора, и во многих случаях просто нет соответствующих слов и выражений в английском языке.

Лингвисты подметили, что в русском языке большой удельный вес имеют слова с высокой негативной экспрессией – при этом, что интересно, есть особая категория слов вполне цензурных, но оскорбительных. К ним относятся, например, слова «подлец», «мерзавец», «негодяй».

Подобные слова встречаются и в других языках, но в русской речи и литературе достаточно высока частотность их употребления. А это говорит о склонности русских давать нелицеприятную экспрессивную оценку. Другие народы в этом вопросе гораздо сдержаннее (и не только западные, но и азиаты, и африканцы).

В целом стремление русского делиться с другими Правдой – уникальная черта. Она лежит и в основе идеала «соборности» (см. п. 1.6)

К мемам, отражающим данный узел архетипов, относятся пословицы:

– Без правды не житье, а вытье. – Все минется, одна правда останется. – Без правды жить легче, да помирать тяжело. – Кривда правду переспорила. (Это противоположно приписываемой Сократу максиме: в споре рождается истина.) – Правда из воды, из огня спасает. – Одно слово правды весь мир перетянет.

Также можно привести такие популярные мемы как:

– Не в силе Бог, а в правде (Александр Невский). – У кого правда, тот и сильней (из фильма «Брат-2»).

1.4. Цельное знание (интуитивизм)

Русский стремится постичь вещи и природу не столько через рациональную логику, сколько через символ и образ, в живом сердечном созерцании, в так называемом «цельном знании». Интуитивное и образное мышление в Русском Логосе доминирует над схоластической игрой понятий.

Иван Ильин называл это «путем к очевидности». Бердяев дал формулу: «Я страдаю, значит, я существую. Это вернее и глубже декартовского cogito». Это вовсе не означает, что западный человек не чувствует того же, он просто автоматически под влиянием своего культурного кода переключается с этого глубинного переживания как «всего лишь» ощущения на привычное и респектабельное «мышление».

Русская сказка породила формулу: «Поди туда, не знаю куда…» – которую нужно истолковывать не только как произвол «заказчика», но и как радикальный интуитивизм «исполнителя» (сказочный герой ведь и «пошел» туда, и «принес» оттуда «то, не знаю что»).

Интуитивизм в познании-действии определяет то, что русские наиболее одаренные изобретатели, генераторы идей. Они наиболее успешны на двух первых стадиях инновационного процесса, которые определяются как: 1) рождение идеи; 2) теоретические и поисковые исследования путей ее реализации. Гораздо меньше русским подходят роли менеджеров производства (орговиков), распространителей (снабженцев, рекламщиков и «торгашей»).

Интуитивизм русской ментальности делает ее способной к комбинаторике неочевидных в своей связи элементов, русские склонны к далеким аналогиям, к сближению закономерностей из разных сфер, к применению логики одних сфер к другим сферам.

Поэтому столь хороший эффект у нас дало образование советского типа – широкий кругозор, универсальность, «бульдозерный» охват проблем. Русские не узкие профи, а многостаночники-универсалы. Русские не любят конвейерной сборки с ее механичностью, а предпочитают уникальное решение, очеловечивают работу, делая ее менее мертвенной.

Отсюда склонность к парадоксам. Русская ментальность прозревает высшую надлогическую логику, антиномическую природу вещей. Русские открыли неэвклидову геометрию – Н. Лобачевский: где параллельные прямые могут пересекаться. Они же открыли неаристотелевскую логику – Н. Васильев, давший формулу: А одновременно = и -А; один и тот же предмет «есть и не есть зараз».

1.5. Русская свобода

По Достоевскому «страшно-свободен русский человек». Эту черту внутренней свободы отмечал и Пушкин в отношении крепостного крестьянина. И даже Чаадаев этого не отрицал.

Свободолюбие, вольнолюбие русских часто выражалось во взрывных формах. Но в конечном счете в фольклоре, в пословицах мы видим сбалансированную позицию народной мудрости – понимание двойственности свободы: как высокой ценности и одновременно как опасности, связанной со своеволием. О последней говорят пословицы:

«Своя воля страшнее неволи» – «Воля заведет в неволю» – «Волю неволя учит». – «Воля и добрую жену (и доброго мужика) портит». – «Воля портит, а неволя учит».

Русский человек стонет от «неволи», проклинает ее. Но «воля» опаснее, потому что она снимает барьеры для своеволия и может вести душу к погибели. Отсюда еще одна поговорка: «Вольному воля, а спасенному – рай!»

Есть свобода от: А пропади все пропадом! Гори оно ясным огнем! Но есть и свобода для: в том числе жертва благополучием и даже жизнью, за други своя, за общее дело. Из переживания свободы рождается наш героизм, гениальность и святость, но и их антиподы: бунт, разбой, хулиганская удаль.

Лучшие творения русского гения созданы в эпохи жестких авторитарных режимов. Вольница демобилизует, расслабляет русского человека, в нем спадает внутреннее напряжение, необходимое для творчества. Еще одно следствие анархии и своеволия – атомизация русских. Это стало заметно, в частности, с отменой крепостного права и началом распада общины.

При ослаблении общины баба были инициаторами раздела большой семьи, большого двора на малые, атомизации крестьян (об этом писал в «Письмах из деревни» А. Энгельгардт). За атомизацией следовала деградация высших русских архетипов: «обабивание» мужчин, «мускулинизация» женщин, усреднение и энтропия. В этом пункте мы незаметно перешли к следующему узлу архетипов.

(Продолжение следует)

Видео на канале YouTube "Авторы ЗдравствуйРоссия.Рф"

Интервью, доклады и выступления В.В. Аверьянова