Авторизация


На главнуюКарта сайтаДобавить в избранноеОбратная связьФотоВидеоАрхив  

Заместитель мэра Москвы в правительстве Москвы по вопросам социального развития в 2012-2018 гг. Принимал непосредственное участие в сокращении больничного коечного фонда Москвы
Источник: Яндекс картинки
10:15 / 29.05.2020

Коронавирус: его цель, авторы и хозяева. Часть IV (1)
Жила-была некая крупная больница, находившаяся в пределах Москвы. У этой больницы было то, что «прихватизатор» не может оценить, - нематериальный ресурс: традиции, специалисты, школа. Все это в глазах приватизатора никакой цены не имеет. А что имеет цену? Что он видит? Он быстро соображает, сколько на этой территории можно построить коттеджей

В откликах на предыдущие серии передачи «Смысл игры», посвященные проблеме коронавируса, обсуждается в том числе и моя особая осведомленность по поводу происходящего.

А что такое вообще особая осведомленность? Это либо доступ к секретной информации, получаемой спецслужбами или частными разведками. Либо наличие своей частной разведки, способной куда-то внедряться для получения подобных сведений. Либо наличие контакта с теми, кто обладает этими сведениями.

Либо… либо это как раз то, что было предъявлено мною с опорой на данные, собранные большим исследовательским коллективом. Этот коллектив может работать с открытой информацией так, чтобы получать определенные сведения, которые другие не получают, и тем самым проявлять эту самую особую осведомленность.

Так как же именно работают с данными? Не пользуются некоей халявой в виде каких-то спецсведений, которые тебе кто-то доставляет, а работают с реальными данными. Вот с теми, которые есть у всех. Как можно с ними особым образом работать, чтобы получать такие сведения и проявлять эту самую осведомленность?

Прежде всего, ты должен уметь выловить в мутном информационном потоке, который всегда и избыточен, и чрезмерно ненадежен, эти самые ценные сведения. Они есть. «Поэзия — та же добыча радия». Вот эти сведения есть, но их выловить сложно.

Фундаментальное свойство нынешнего мира заключается в том, что он основан не на дефиците, а на профиците информации. Информационные потоки избыточны, и они всегда мутные. И когда СМИ откликаются на суперсобытие, то этот информационный поток становится и суперизбыточен, и суперненадежен.

Значит, не надо обладать армией Джеймсов Бондов для того, чтобы в чем-то разбираться. Надо обладать большим коллективом, который готов упорно работать над разбраковкой имеющихся открытых сведений. При том что, повторю еще раз, речь идет о сведениях, получаемых из авторитетных открытых источников.

Конечно, это не всё. Ценные сведения получаются также в условиях крупных скандалов между конкурирующими элитными группами. В этих случаях конкуренты начинают знакомить общество с секретной информацией. Они сами это делают. Они превращают тайное в явное.

Сами обладатели информации оказываются вынуждены в чем-то нарушать эту секретность — хотя бы во время скандала. И сообщать, что такие-то инстанции, например, вели такие-то расследования с такими-то результатами.

Но и не это главное. Главное в том, с кем ты работаешь. Ты работаешь один? Ты работаешь вместе со случайными людьми? Ты работаешь с какими-нибудь ангажированными людьми, которые хотят быстренько что-то получить? Или у тебя есть крупный надежный коллектив, который действительно хочет правды, который готов очень много вкалывать для того, чтобы отбирать что-то значимое из огромного мутного потока?

Эти люди не просто должны быть близки друг к другу. Они должны не просто быть лишены каких-то частных ангажементов и всего прочего. Они должны еще и обладать общей методологией, единой методологической подготовкой. Причем той подготовкой, которая во всем мире называется трансдисциплинарной, метадисциплинарной, мультидисциплинарной.

Я помню, как беседовал с руководителем одной крупной иностранной организации, которая как раз называла себя мультидисциплинарным колледжем, готовящим мультидисциплинарных специалистов. Когда я этому человеку, очень доброкачественному, порядочному и неглупому, рассказал, что делаем мы, он отреагировал так: «Это только русские могут».

Я говорю: «Как же так, ты же называешь свою организацию мультидисциплинарной».

Он отвечает: «Ну да, мультидисциплинарная — в том смысле, что мы одновременно изучаем экономические, финансовые, политические аспекты той или иной проблемы. Ну и всё. А так, чтобы создавать такие вот целостные картины… ну во-первых, это можешь только ты, это искусство, и этому нельзя учить».

Я говорю: «А как же ремесленники учили подмастерьев в доиндустриальную эпоху?»

Он продолжает: «Ну, а во-вторых, никакого отношения к этому Запад не имеет. А если и имеет, то он концентрирует эти знания в предельно узком круге. И вовсе не заинтересован в том, чтобы создавать какие-то крупные колледжи, которые будут обучать по-настоящему мультидисциплинарным исследованиям».

Повторяю: экономика, финансы, политика. Все. Максимум. Это уже перебор.

В Советском Союзе существовала эта культура трансдисциплинарных исследований. Она разрабатывалась, я участвовал в этих разработках. И я передал то, что я узнал и что доразвил в ходе постсоветского периода, большому коллективу людей. А ведь это не только знания. Это еще способ работать.

Потому что ты никогда не будешь понимать в определенной сфере столько, сколько понимает специалист, который зубы проел на этом, и который работает в этой узкой сфере всю жизнь. Ты и не пробуй столько понять! Ничего не выйдет.

Но ты научись понимать, кто понимает, научись узнавать этих людей и говорить с ними на каком-то достойном языке. Найди этот интерфейс между их языком, на котором они излагают те специальные знания, которые они имеют, и каким-то языком, который ты понимаешь. Дальше, понимая это, ты должен передать это обществу. А это отдельная проблема.

Так вот, эксперт, который не разбирается в качестве тех узких специалистов, на чьи сведения он должен опереться, и который не может быстро освоить любую профессиональную специфику в той степени, в какой это нужно, чтобы понимать узкого специалиста, а не подменять его, — это не эксперт, а растерянный собиратель разнокачественных сведений. Хотим мы или нет — помоечник.

Такой собиратель-помоечник с важным видом может о чем-то говорить, пока не запахло жареным. Но он до крайности теряется — я уверяю вас, я знаю, что говорю — в условиях любой серьезной беды. Я это все видел. Тут что Чернобыль, что землетрясение в Спитаке, что крупный межнациональный конфликт, что какая-нибудь «горячая точка», что коронавирус. Разницы нет.

Сразу наступает растерянность, потому что надо прекратить болтать и начать что-то выдавать на-гора, а возможности такой нет, и выдать на-гора можно только помойку. А помойка хороша, когда ты в ней копаешься и кудахчешь, а когда ты начинаешь ее выдавать в острый момент, все это сразу видят, и это производит неприятное впечатление.

Тогда уже лучше или помолчать, или начать так скользить по поверхности, чтобы ничего нельзя было понять. Но с важным видом.

В любом случае как минимум понимание чего-то сложного (а коронавирус — это очень сложная вещь) предполагает возможность сопряжения сведений из разнокачественных сфер. Вообще мы входим в эпоху сложности. Сложность эта опирается на разнокачественость.

А сводить эту разнокачественность в какое-то единое знание мир не научился. Это не частная проблема, это главная проблема, от которой зависит судьба науки, а значит — и судьба человечества

Что мы имеем сейчас? Мы имеем ситуацию, когда в каждой из этих разнокачественных сфер есть свой язык. Своя «феня», свой способ понимания происходящего. Язык каждой из этих разнокачественных сфер качественно отличается от того языка, который используется соседней сферой…

Ну что, я сейчас открываю истину, которую никто не знает? Да все ее знают, просто забывают время от времени. Но давайте, хотя бы в пределах научного сообщества, положим руку на сердце и скажем откровенно, что биофизик давно не понимает биохимика. Ну не понимает! А делает вид, что понимает. А молекулярный биолог не понимает специалиста по борьбе с эпидемиями.

Эти люди, встретившись, могут что-то обсудить «вообще». Но когда они пытаются говорить не «вообще», а «чисто конкретно», они начинают говорить каждый на своем языке и перестают понимать друг друга. Максимум — они могут понять конечную оценку, которая озвучивается уже не на специальном языке, а на общем.

Но как только возникает необходимость разобраться в чем-то, касающемся сразу нескольких различных сфер, то проблема самого этого разбирательства — и уж тем более передачи обществу полученных сведений — приобретает крайне острый, чтобы не сказать тупиковый, характер.

А все собираемые рабочие группы, межведомственные комиссии и прочие органы, призванные решить такую проблему, обнаруживают свою недееспособность. Не в плане того, что каждый из собранных людей абсолютно недееспособен. По отдельности они дееспособны. А вместе они ничего собой не представляют. Это сумма отдельностей.

Если дефицит взаимопонимания удастся снизить на уровне общей трансдисциплинарной методики, на методологическом уровне, то можно сделать очень многое. В каком-то смысле можно преодолеть страшную и пугающую слепоту. Можно прозреть, хотя бы в интеллектуальном плане. Интеллигибельном, как говорил Гуссерль.

Дальше можно это продлить вплоть до иных способов прозрения, переживания и просыпания — а это сейчас главная человеческая проблема, обнаженная ситуацией с коронавирусом.

И это основная проблема науки в XXI столетии, которая, подчеркну еще раз, чудовищно усиливается всем тем, что порождает узкая и суперузкая специализация. Потому что на самом деле какой-нибудь авторитетный вирусолог или генетик может на абсолютно непонятном для общества языке сообщать что-то ценное, касающееся той очень узкой сферы, где он работает десятилетиями.

Ему именно это было продиктовано научным сообществом. Его за то и ценят, что он в этой узкой сфере вкалывает 30 лет и что-то всерьез знает. Но когда он выходит за пределы узкой сферы, он «плывет». Соседние сферы для него абсолютно чужие. Как только он должен их обсуждать, он впадает в глубочайшую растерянность.

А если это надо обсуждать с обществом, например, по телевидению, то растерянность становится уже запредельной и настолько очевидной, что вызывает в обществе реакцию глубокого отторжения. Мы все это наблюдали воочию в случаях, когда по телевидению начинали выступать специалисты, директора научных институтов и другие лица, призванные олицетворять позицию всего научного сообщества.

Чаще всего именно они были особо неубедительны. Но поскольку для тех, кто смотрит телевизор, между ними и наукой есть некий знак равенства, то их неубедительность распространялась в глазах зрителей и на науку как таковую.

Кроме того, помимо совсем специальных вопросов, есть ведь и вопросы, которые — если вы действительно хотите в чем-то разобраться, — можно разбирать абсолютно профессионально, не будучи узким специалистом. Такие вопросы требуют мышления, логики, общего подхода, какого-то ощущения, что головой-то надо пользоваться по назначению, мысль надо включать по-настоящему.

Повторяю, есть вопросы, которые нельзя обсуждать, не будучи специалистом и не ведя правильный диалог с узкими специалистами, а есть вопросы, которые можно обсуждать. И это серьезные вопросы.

Хочу обсудить один из таких очевидных вопросов, который уже мною обсуждался в момент, когда такое обсуждение рассматривалось как «наведение тени на плетень» («На чью мельницу льете воду?», «Не наводите тень на наш плетень!», «С кем вы, мастера культуры?»). Я начал говорить о том, что все-таки можно же просто взять голову в руки. А в ответ на это раздался вопль: «тень на плетень» и все прочее.

А теперь о том, о чем я говорил с самых общих позиций, говорят уже все специалисты.

Что я имею в виду? Вот что можно понять с общих позиций и без всякого упрощения.

Человечество обременено разными болезнями. Оно с этими болезнями борется. На борьбу с каждой из этих болезней (туберкулезом, болезнями сердца, инсультами, сосудистыми заболеваниями и так далее) выделяются определенные ресурсы. Это деньги. Но это и другое.

Это подготовленные кадры, это инфраструктура, причем специализированная. Это аппаратура. Это огромное количество вещей, которые вместе можно назвать совокупным ресурсом, выделяемым на борьбу с конкретной болезнью — болезнью X, Y, Z и так далее. Производство лекарств сюда входит, например. Оплата специалистов, а главное — их длительная подготовка.

Эти ресурсы распределены между теми, кто лечит людей от различных заболеваний. И вдруг появляется новое заболевание — коронавирус.

Что в этом случае надо делать? По идее, надо оставить всё, что касалось других заболеваний, на том же уровне обеспечения, на котором это было. А под новое заболевание — оно же коронавирус — нужно выделить совершенно новые ресурсы.

Это касается и производства медикаментов, вакцин или чего-нибудь еще, и создания лечебных заведений, и подготовки кадров, и всего остального. Но создать такой разнокачественный новый вид обеспечения борьбы с новым заболеванием за короткий срок в принципе невозможно.

Значит, либо у вас есть какой-то постоянно готовый к использованию резерв. И вы способны быстро сориентировать этот резерв — человеческий, производственный, инфраструктурный, интеллектуальный и так далее — на борьбу с новым заболеванием, что в принципе является задачей нетривиальной. Это такая служба быстрого реагирования огромная, спецназ такой медицинский.

Либо вы начинаете перераспределять ресурсы в пользу новой опасности. Но тогда старые опасности начнут увеличиваться. И вы должны оценить, сколько пользы вы можете извлечь из этого перераспределения, а сколько оно порождает вреда.

Если польза больше, чем вред, то вы с болью в сердце это делаете.

А если польза меньше, то вы этого не делаете.

Так что произошло с коронавирусом?

Прежде всего, так называемые оптимизаторы заявили, что никакие резервы не нужны. Что эти резервы не являются жизненно необходимыми. Что это не то, от чего зависит судьба человечества. Что это «бредовые совковые измышления». Вот же что было заявлено! Что вся система, которая эти спецназы может перебрасывать и держать в состоянии готовности, а это очень непростой вопрос…

Знаете, как трудно, например, держать в состоянии постоянной готовности людей, которые на атомных станциях должны включиться и начать действовать в момент беды? Они же в остальное время что-то должны делать. Если они будут бездельничать, они не включатся. Если им выдумать фиктивную работу, тоже не включатся.

Специальные группы с этим работают. Так же и с этим резервом огромным, комплексным. Раз, два — развернули. Мобилизационное развертывание называется. Только не в условиях войны, а в условиях беды.

Так вот, советская система эти резервы создала. И она их в силу своего централизованного государственного характера, в силу своей привычки к беде, в силу еще не уснувшего ощущения возможности беды (еще жило и работало поколение, знавшее, что такое Великая Отечественная война),

в силу, наконец, того, что уже после Великой Отечественной войны были Корея, потом Вьетнам, потом Куба и могло еще что-то начаться завтра — в силу всего этого она ловила мышей, эта система. Не идеальным способом, но ловила. И резервы — были.

Теперь приходят оптимизаторы и говорят: «Что это такое? Зачем это нужно? Чем вы заняты, граждане? Средства прожираете?»

Оптимизаторы начали свирепо расправляться с избыточными, как им представлялось, резервными ресурсами. И тут была определенная философия: всё уже хорошо, теперь, когда «совок» убрали, никаких конфликтов не будет, а будет еще лучше.

Это называется «линейная теория прогресса»: от хорошего — к лучшему. И я ответственно заявляю, что, помимо определенной ментальности, у «оптимизаторов» был еще и очевидный экономический интерес.

Современная элита — это не сообщество слабых особей. Ну не надо гнать эту «пургу» — оппозиционную, коммунистическую, леваческую и так далее. Это стыдно, потому что каждый раз оказывалось, что орали про Ельцина, какой он слабый, а он одной левой делал тех, кто это орал.

И получалось, что те, кто орал, — вообще дистрофики. Зачем тогда было орать? Вы признали бы, что в Ельцине есть сильные стороны, и не в нем одном. Зачем преуменьшать возможности противника? Что за странная игра?.. Короче, те, кто говорит, что современная элита состоит из слабых особей, просто лгут, причем постыдно.

Я говорю другое. Я говорю, что современная элита — это сообщество очень мощных людей, в основном сориентированных на приватизацию советского наследия. Почему они мощные, мощнее других? Потому что они хорошо видят, где есть то, что можно приватизировать.

У них идеальное зрение, с точки зрения понимания, где это лежит, сколько лежит, как лежит. У них есть в организме все необходимое, чтобы добыть обнаруживаемый лакомый кусок. Прыжок — взял! Вот она, добыча!

Это, между прочим, определенное свойство организма — «потенциал хищника». Они могут переварить то, что они хапнули. У них есть четкое видение, великолепная реактивность, мощная мускулатура.

Но все это носит специализированно-приватизационный характер. В науке это называется «элита первоначального накопления». Если первоначальное накопление криминальное, то это элита криминального первоначального накопления.

А такая элита отбрасывает все, что находится за обозначенными мною рамками (увидеть, проанализировать, прыгнуть, хапнуть, утащить, съесть). Естественно, отбрасываются мораль. Но отбрасывается и долговременная стратегическая ответственность, И уж тем более отбрасывается все, что говорится о какой-то абстрактной пользе — национальной и так далее.

Почему отбрасывается? Потому что это обременяет, это мешает прыжку. Наличие всего этого несовместимо с успехом в том виде, в каком он задан стратегической формулой приватизации.

Кто всем этим обременен («Боже, здесь есть национальный интерес!», «Боже, как быть с моралью?», «Боже, как жалко!» и так далее), тот отбрасывается на обочину. А кто не обременен — осуществляет триумфальное приватизационное шествие.

Это называется «специфический отбор с применением специфических критериев успешности». Вот что мы имеем, и это намного страшнее пустой болтовни о том, что «у власти троечники, слабаки». Возьмите голову в руки, граждане!

Протрите глаза! Посмотрите, где вы находитесь. Коронавирус это полностью обнажил. Ну так смотрите как следует, честно. Не бойтесь.

Итак, вы имеете дело с успешным элитарием, прошедшим школу такого специфического отбора и обнаружившим некий резервный ресурс. Элитарий спрашивает: «А почему этот ресурс нельзя хапнуть?»

Ему отвечают, что резервный ресурс существует на всякий случай, исходя из каких-нибудь резервных надобностей.

Элитарий просто смеется и говорит: «Да пошли вы! Резервные надобности — это придумал „совок“. А мы теперь живем хорошо и будем жить еще лучше. Будем жить здесь и сейчас».

Жила-была (она в итоге сохранилась) некая крупная больница, находившаяся в пределах Москвы, не буду говорить какая. У этой больницы было то, что «прихватизатор» не может оценить, — нематериальный ресурс: традиции, специалисты, школа. Все это в глазах приватизатора никакой цены не имеет.

А что имеет цену? Что он видит? Он видит большую территорию в пределах города, хорошо озелененную — цветочки пахнут, деревья растут. И он быстро соображает, сколько на этой территории можно построить коттеджей, по какой цене их можно продать и сколько можно хапнуть.

Тогда он спрашивает: «А на фига нужна больница? Она не нужна. На одной чаше весов что-то по-настоящему ценное, а на другой — ваши вопли про какие-то традиции, каких-то специалистов, какую-то школу…»

Эту конкретную больницу, которую я сейчас обсуждаю, с огромным трудом удалось спасти от приватизаторов, то есть от людей с соответствующим типом восприятия. Но ее-то удалось спасти, а остальное?

Вот у вас есть какая-то Академия, и у нее есть что-то, что обладает определенной нематериальной резервной ценностью. Например, люди с особым типом интеллекта, у которых есть колоссальный опыт, заслуги и все прочее. Что это такое для «прихватизатора»? Ноль. Это для него не существует.

Для него существуют дома, финансирование и прочие «вкусности». Говорить с прихватизатором о гуманитарном потенциале, о нематериальном активе, об интеллектуальном капитале — это все равно, что взывать к крокодилу, чтобы он проявил особый гуманизм по отношению к антилопе, которую тот собирается съесть.

Поэтому всё, что не обладает для прихватизатора ценностью, будет уничтожаться во славу прихватизации. То есть во славу грубейших, примитивнейших материальных приобретений, к которым элита все и сводит.

Она ради завоевания этих приобретений может проявить и тонкость, и ум, и мужество, и какой-то энергетический потенциал. Но только ради приобретений. Это регресс, понимаете? Вот с чем мы имеем дело, а вовсе не со слабостью.

Приватизатор не трус. Он совсем не трус. Он не испугался бы силового наезда конкурента. Но он отбросил за ненадобностью все высшие функции.

А отбросив их, он без понятия по поводу того, на что можно ответить только с помощью этих функций. У него их нет. Поэтому он пугается всего непонятного. А непонятно ему все, что находится за пределами примитивной материальной выгоды.

И вдруг обнаруживается, что есть какая-то беда. И она вот-вот коснется его самого и тех, кто ему не безразличен. Заболеть можно, трам-тарарам! Резервных ресурсов нет — они съедены прихватизатором и такими, как он. Что он должен делать, если эта непонятная гадость ему угрожает?

Перераспределить ресурсы так, чтобы направить их на борьбу с этой непонятной гадостью. А откуда их изымут — не важно. Да откуда угодно! На тебя с ножом лезут, великая картина Рафаэля висит на стене. Взял, ударил — всё! Картина, видите ли…

Короче, прихватизатор начинает перераспределять эти ресурсы — кардиологические, онкологические, какие угодно. Причем руководствуясь своими инстинктами — инстинкты-то прихватизаторские никто не отменил. А что ему говорят инстинкты?

Не какой-то там высший разум, от которого он давно отказался за ненадобностью, а инстинкты, которые хорошо развиты. Они говорят, что дело худо и что нужны собственные возможности, финансовые и иные, на черный день. То есть нужна заначка. А ее надо добыть. А как ее добыть? Так, как ты умеешь.

Значит, в гораздо большей степени, чем обычно, начинают присваиваться эти ресурсы, которые изымаются из общественно необходимой сферы в сферу личного потребления. Наш представитель элиты только этим и занимался в предшествующую эпоху.

Он потому и успешен, что он этим умело занимался. Он ничего другого не умеет, а это умеет. Но если в благополучной ситуации коэффициент изъятия мог быть, например, 50%, то в этой ситуации он будет 80%, 99%.

И совершенно не нужно быть вирусологом, или молекулярным биологом, или генетиком для того, чтобы понять то, что я говорю. Единственное, что лично для меня непонятно, — как это можно не понимать. Как говорил по этому поводу пушкинский Сальери: «Для меня Так это ясно, как простая гамма».

Значит, ресурсы будут перераспределяться. Конечно, будут выделяться и новые ресурсы на борьбу с коронавирусом. Но эти денежки будут распиливать в условиях обеспокоенности заначкой на черный день, то есть более интенсивно.

Кроме этого, нельзя все свести к деньгам. Это любимое занятие современной элиты. Возникает какая-то сложная проблема — представители этой элиты говорят: «Ну возьмите деньги! Что мы можем? Мы можем дать деньги».

На деньги нельзя быстро построить новые качественные объекты. Сейчас пытаются всё освободить от лишних СНиПов. Часть из них сделана для того, чтобы можно было взятки брать за прохождение тех требований, которые выставили. Но часть-то действительно нужна, иначе всё на голову начнет падать.

И новых качественных специалистов быстро не обучишь. И так далее.

Поэтому перераспределяться в сторону коронавируса начинают все ресурсы: территории существующих медицинских учреждений, специалисты-медики других профилей и так далее, и тому подобное.

Но если эти ресурсы будут перераспределяться на коронавирус, да еще и вместе с частью финансовых ресурсов, как это может не повлечь издержек для тех сфер, откуда эти ресурсы изымаются? Как может этого не быть-то? Какую пользу это принесет борьбе с коронавирусом — вопрос отдельный.

Но как это может не принести вреда для сфер, откуда ресурсы изымаются, — вот что непонятно. Ведь эти ресурсы выделялись зачем-то. Для того, чтобы в определенном объеме спасать людей от определенных напастей — инфарктов, инсультов и так далее. Чем больше ресурсы — тем больше спасенных.

Конечно, это не линейная зависимость, но все-таки. А чем меньше ресурсов — тем меньше спасенных. И эластичность в такой системе очень ограничена.

Значит, надо просто уметь думать для того, чтобы понять, что перераспределение ресурсов в условиях, когда нужны не только простейшие ресурсы, они же денежки, но и иные ресурсы — инфраструктура, производственные мощности, кадры и так далее, — не может не породить ущерба для сфер, откуда эти ресурсы изымаются.

А поскольку вдобавок будет иметь место суперраспил и непрофессионализм, то польза для борьбы с коронавирусом будет минимальная, а вред от перераспределения будет гораздо больший.

И когда ты приводишь эту неумолимую в своей логичности схему, тебе говорят:

«Подумаешь, какие-то схемы, какие-то общие рассуждения! Где цифры, где доказательства? Где авторитетные суждения?» — «Согласно закону Ньютона, этот камень упадет на вас и разобьет вам голову». — «Пусть он мне ее разобьет! А то, что вы мне впариваете про закон Ньютона, — это все спекуляции и манипуляции!»

Ну что ж, поскольку мы имеем то, что имеем, то приходится отвечать на все эти восклицания. Мы здесь живем, в этой реальности. Она носит неотменяемый характер, и поэтому надо набраться терпения и по многу раз доказывать, что дважды два — четыре.

И надеяться только на одно — что капли такого фактологического характера точат этот камень спесивого элитного непонимания всего, что находится за избыточно узкими «прихватизационными» рамками!

(Продолжение следует)



Комментарии:

Для добавления комментария необходима авторизация.