Авторизация


На главнуюКарта сайтаДобавить в избранноеОбратная связьФотоВидеоАрхив  
Сцена из оперы «Царская невеста» Государственного академического Большого театра России. Марфа - Ольга Кульчинская
Автор: Юсупов Дамир
Источник: Государственный академический Большой театр России
14:46 / 24.05.2015

Римский-Корсаков Н.А. Опера «Царская невеста»
Премьера «Царской невесты» состоялась в 1899 году в Москве в частной опере Саввы Мамонтова. Публика «непередовую» оперу приняла на ура. И до сих пор «Царская невеста» принадлежит к числу самых любимых и часто исполняемых опер русского репертуара. А ее великолепные «законченные музыкальные номера» неизменно исполняются в концертах

Опера в четырех действиях Николая Андреевича Римского-Корсакова на либретто композитора и И.Тюменева по одноименной драме Л.Мея. Время действия: осень 1572 года. Место действия: Александровская слобода. Первое представление: Москва, 22 октября (3 нoябpя) 1899 года.

История сочинения «Царской невесты» так же проста и коротка, как история «Ночи перед Рождеством»: задуманная и начатая в феврале 1898 года, опера была сочинена и завершена в партитуре в течение десяти месяцев и в следующем сезоне поставлена Частной оперой.

Решение писать «Царскую невесту» родилось словно внезапно, после долгих обсуждений других сюжетов (Среди сюжетов, обсуждавшихся в это время с Тюменевым, были и другие драмы из русской истории. Либреттист предлагал собственные разработки: «Бесправье» — московская Русь XVII века, народные восстания, «Мать» — из старого московского быта, «Заветный пояс» — из времен удельных княжеств; поминались вновь «Евпатий Коловрат», а также «Песня о купце Калашникове»).

Но, как указано в «Летописи», обращение к драме Мея было «давнишним намерением» композитора — вероятно, с 60-х годов, когда над «Царской невестой» задумывались Балакирев и Бородин (последний сделал, как известно, несколько эскизов для хоров опричников, которые потом были использованы в «Князе Игоре» в сцене у Владимира Галицкого). Сценарий был набросан самим композитором, «окончательная выработка либретто с разработкою лирических моментов и вставными, дополнительными сценами» поручена Тюменеву.

В основе драмы Мея из времен Ивана Грозного лежит характерный для романтической драмы любовный треугольник (точнее, два треугольника: Марфа — Любаша — Грязной и Марфа — Лыков — Грязной), осложненный вмешательством роковой силы — царя Ивана, чей выбор на смотре невест падает на Марфу. Конфликт личности и государства, чувства и долга очень типичен для многочисленных пьес, посвященных эпохе Грозного.

Как и в «Псковитянке», в центре «Царской невесты» образ счастливо начавшейся и рано загубленной молодой жизни, но, в отличие от первой драмы Мея, здесь нет больших народных сцен, социально-исторической мотивировки событий: Марфа погибает в силу трагического стечения личных обстоятельств. И пьеса, и опера, написанная по ней, принадлежат не к типу «исторических драм», как «Псковитянка» или «Борис», а к типу произведений, где историческая обстановка и персонажи — исходное условие для развития действия.

Можно согласиться с Н.Н. Римской-Корсаковой и Бельским, которым эта пьеса и ее характеры не казались оригинальными. Действительно, по сравнению с предыдущими операми Римского-Корсакова, где либретто созданы по замечательным литературным памятникам либо разрабатывают новую для оперного жанра образность, сюжеты «Царской невесты», «Пана воеводы» и, в меньшей степени, «Сервилии» носят оттенок мелодрамы.

Но для Римского-Корсакова в его тогдашнем умонастроении они открывали новые возможности. Не случайно для трех подряд созданных опер он избрал сюжеты во многом похожие: в центре — идеальный, но не фантастический, женский образ (Марфа, Сервилия, Мария); по краям — положительные и отрицательные мужские фигуры (женихи героинь и их соперники); в «Пане воеводе» есть, как и в «Царской невесте», контрастный «темный» женский образ, присутствует мотив отравления; в «Сервилии» и «Царской невесте» героини гибнут, в «Пане воеводе» помощь небес приходит в последнюю минуту.

Общий колорит сюжета «Царской невесты» напоминает такие оперы Чайковского, как «Опричник» и особенно «Чародейка»; вероятно, возможность «посоревноваться» с ними имелась Римским-Корсаковым в виду (как и в «Ночи перед Рождеством»). Но ясно, что главную приманку для него во всех трех операх представляли центральные женские фигуры и, до известной степени, картины быта, уклада.

Не выдвигая таких сложностей, какие возникали в предыдущих операх Римского-Корсакова (большие народные сцены, фантастика), данные сюжеты позволяли сосредоточиться на чистой музыке, чистой лирике. Это подтверждается и строками о «Царской невесте» в «Летописи», где речь идет преимущественно о музыкальных проблемах: «Стиль оперы должен был быть певучий по преимуществу; арии и монологи предполагались развитые, насколько позволяли драматические положения; голосовые ансамбли имелись в виду настоящие, законченные, а не в виде случайных и скоропреходящих зацепок одних голосов за другие, как то подсказывалось современными требованиями якобы драматической правды, по которой двум или более лицам говорить вместе не полагается.

<...> Сочинение ансамблей: квартета II действия и секстета III, вызывало во мне особый интерес новых для меня приемов, и я полагаю, что, по певучести и изяществу самостоятельного голосоведения, со времен Глинки подобных оперных ансамблей не было. <...> „Царская невеста“ оказалась написанною для строго определенных голосов и выгодно для пения. Оркестровка и разработка аккомпанемента, несмотря на то, что голоса выставлялись мной не всегда на первый план, а состав оркестра взят был обыкновенный, оказались везде эффектными и интересными».

Поворот, совершенный композитором после «Садко» в «Царской невесте», оказался столь резким, что многими поклонниками искусства Римского-Корсакова был воспринят как отход от кучкизма. Эту точку зрения выражала Н.Н. Римская-Корсакова, сожалевшая, что опера вообще написана; гораздо мягче — Бельский, утверждавший, что «новая опера стоит... совершенно особняком... даже отдельные места не напоминают ничего из прошлого».

Московский критик Э.К. Розенов в своей рецензии на премьеру отчетливо сформулировал идею «отхода Корсакова от кучкизма»: «Целый ряд поразительно реальных и глубоко проникнутых типов, как бы выхваченных из самых недр русской жизни, выступили один за другим перед оперной публикой в творениях новой русской школы, убедив общество в том, что задачи современной музыкальной драмы значительны, разумны и широкообъемлющи и что в сравнении с нею музыкальное сладкозвучие, виртуозные бравуры и сентиментальничания французско-немецко-итальянской оперы прежнего типа представляются лишь детским лепетом.

<...> „Царская невеста“, являясь, с одной стороны, высшим образцом современной оперной техники, по существу оказывается — со стороны автора — шагом к сознательному отречению его от заветнейших принципов новой русской школы. К какому новому пути приведет это отречение нашего любимого автора — покажет будущее».

Критика другого направления приветствовала «опрощение» композитора, «стремление автора к примирению требований новой музыкальной драмы с формами старой оперы», видела в «Царской невесте» образец антивагнеровского движения к «закругленной мелодии», к традиционному оперному действию, где «композитору чрезвычайно удалось согласовать законченность музыкальных форм с верностью выражения драматических положений». У публики сочинение имело очень крупный успех, перекрывающий даже триумф «Садко».

Сам композитор полагал, что критика просто сбилась с толку — «всё устремилось на драматизм, натурализм и прочие измы», — и присоединился к мнению публики. Римский-Корсаков оценивал «Царскую невесту» необычайно высоко — наравне со «Снегурочкой» и настойчиво повторял такое утверждение на протяжении нескольких лет (например, в письмах к жене и к Н.И. Забеле — первой исполнительнице роли Марфы).

Отчасти оно носило полемический характер и вызывалось мотивами борьбы за творческую свободу, о которых говорилось выше: «...У них [музыкантов] для меня намечена специальность: фантастическая музыка, а драматической меня обносят. <...> Неужели мой удел рисовать только чуд водяных, земных и земноводных? «Царская невеста» вовсе не фантастична, а «Снегурочка» очень фантастична, но и та и другая весьма человечны и душевны, а «Садко» и «Салтан» значительно лишены этого.

Вывод: из многих моих опер я люблю более других «Снегурочку» и «Царскую невесту». Но верно и другое: «Я заметил, — писал композитор, — что многие, которые или с чужих слов или сами по себе были почему-либо против „Царской невесты“, но прослушали ее раза два или три, начали к ней привязываться... видно, и в ней есть кое-что непонятное, и она оказывается не так проста, как кажется».

Действительно, под обаяние этой оперы со временем отчасти подпала ее последовательная противница — Надежда Николаевна (После премьеры оперы в Мариинском театре в 1901 году Надежда Николаевна писала мужу: «Я вспоминаю то, что писала тебе о „Царской невесте" после первого представления в Московской Частной опере, и нахожу, что от многого, мною тогда сказанного, я не отказалась бы и теперь, например, от своего мнения о партии Малюты, недостатков либретто, плохого и ненужного трио в первом акте, плаксивого дуэта там же и проч. Но это только одна сторона медали.

<...> Я почти ничего не говорила о достоинствах, о многих прекрасных речитативах, о сильном драматизме четвертого действия и, наконец, об изумительной инструментовке, которая только теперь, в исполнении прекрасного оркестра, стала для меня вполне ясна».) и «идейно» не сочувствовавший опере Бельский (В.И. Бельский, осторожно, но определенно критиковавший драматургию оперы после первого прослушивания, писал, однако, про последнее действие: «Это такое идеальное сочетание так часто дерущихся между собой красоты и психологической правды, такой глубоко поэтичный трагизм, что слушаешь как очарованный, ничего не анализируя и не запоминая. Из всех сцен в операх, исторгающих слезы сочувствия, смело можно сказать, — эта самая совершенная и гениальная. А вместе с тем это еще новая сторона вашего творческого дара...»).

Б.В. Асафьев считал, что сила воздействия «Царской невесты» — в том, что «тема любовного соперничества... и давняя оперно-либреттная ситуация „квартетности“... озвучена здесь в интонациях и рамке русской реалистической бытовой драмы в далекой перспективе, что тоже усиливает ее романтическую и романтическую привлекательность», а главное, в «богатой русской проникновенно эмоциональной напевности».

Действующие лица:

Василий Степанович Собакин, новгородский купец (бас)
Марфа, его дочь (сопрано)
Опричники:
Григорий Григорьевич Грязной (баритон)
Григорий Лукианович Малюта Скуратов (бас)
Иван Сергеевич Лыков, боярин (тенор)
Любаша (меццо-сопрано)
Елисей Бомелей, царский лекарь (тенор)
Домна Ивановна Сабурова, купеческая жена (сопрано)
Дуняша, ее дочь, подруга Марфы (контральто)
Петровна, ключница Собакиных (меццо-сопрано)
Царский истопник (бас)
Сенная девушка (меццо-сопрано)
Молодой парень (тенор)
Царь Иоанн Васильевич (без слов)
Знатный вершник
Опричники, бояре и боярыни,
песенники и песенницы, плясуньи,
сенные девушки, слуги, народ

Содержание:

Действие I

Пирушка

Горница в доме опричника Григория Грязного. Григорий в раздумье: горячо полюбил он Марфу, дочь купца Собакина, но она просватана за молодого боярина Ивана Лыкова. Чтобы забыться, Грязной решил устроить пирушку, куда пригласил царского лекаря Бомелия; к нему у Грязного есть важное дело. Приходят гости: опричники во главе с Малютой Скуратовым — другом Грязного, Иван Лыков и долгожданный Елисей Бомелий. Лыков рассказывает о чужих краях, откуда он недавно вернулся. Все славят государя Ивана Грозного, пируют и веселятся. Малюта вспоминает о Любаше. «Кто это... Любаша?» — спрашивает Бомелий. «Любовница Грязного, чудо-девка!» — отвечает Малюта. Грязной зовет Любашу, та по просьбе Малюты поет песню о горькой доле девушки, вынужденной идти замуж за нелюбимого. Гости расходятся, Григорий задерживает Бомелия. Любаша, почуяв недоброе, подслушивает их разговор. Грязной просит у Бомелия приворотного зелья — «чтоб девушку к себе приворожить». Лекарь обещает помочь.

После ухода Бомелия Любаша горько упрекает Григория в том, что он разлюбил ее. Но Грязной не слушает девушку. Звонят к заутрене. Григорий уходит. Любашу клянется отыскать разлучницу и отворожить ее от Грязного.

Действие II

Приворотное зелье

Улица в Александровской слободе. Из монастыря после вечерни выходят прихожане. Марфа рассказывает подружке о женихе Иване Лыкове. Вдруг из ворот монастыря появляется отряд опричников. Она не узнает во главе отряда царя Ивана Грозного, но его пристальный взгляд пугает Марфу. Лишь увидев отца и жениха Марфа успокаивается. Собакин приглашает Лыкова в дом, девушки идут вслед за ними. У дома Собакиных появляется Любаша. Она хочет видеть свою соперницу и заглядывает в освещенное окно. Любаша поражена красотой Марфы. В отчаянной решимости она бросается к Бомелию и просит его продать зелье, которое могло бы извести человеческую красоту. Бомелий соглашается в обмен на ее любовь. Возмущенная Любаша хочет уйти, но лекарь грозит рассказать о ее просьбе Грязному. Доносящийся из дома Собакиных смех Марфы заставляет Любашу согласиться на условие Бомелия.

Действие III

Дружка

Горница в доме купца Собакина. Хозяин рассказывает Лыкову и Грязному о том, что Марфа вместе с Дуняшей и другими боярскими дочерьми вызвана во дворец к царю на смотрины.

Встревожен Лыков, встревожен и Грязной. Собакин пытается успокоить жениха. Грязной вызывается быть дружкой на свадьбе у Лыкова.

Входит Домна Сабурова — мать Дуняши — и рассказывает о смотринах невест у царя. Царь едва взглянул на Марфу, но зато был очень ласков с Дуняшей. Лыков облегченно вздыхает. Григорий наливает две чарки — поздравить жениха и невесту, в чарку Марфы он подсыпает приворотное зелье. Как только Марфа входит в горницу, Григорий поздравляет нареченных, подносит им чарки. Марфа по старинному обычаю выпивает свою чарку до дна. Сабурова запевает величальную песню, которую подхватывают подружки невесты.

Торжественно появляется Малюта с боярами и объявляет волю Грозного — Марфа выбрана сочетаться браком с государем и стать царицей.

Действие IV

Невеста

Царский терем. Собакин опечален болезнью дочери: тяжелый неведомый недуг томит ее. Грязной приходит с царским словом и докладывает Марфе, что Лыков якобы покаялся в своем намерении извести Марфу зельем и царь приказал казнить его, что и выполнил он, Грязной, собственноручно. Марфа в беспамятстве падает на пол. Очнувшись, она никого не узнает: принимает Грязного за Лыкова, ласково заговаривает с ним, вспоминая проведенные с женихом счастливые дни. Потрясенный Грязной сознается, что оклеветал Лыкова и сам погубил Марфу, поднеся ей приворотное зелье. Грязной в отчаянии готов принять «грозный суд», но перед этим он хочет «разведаться» с обманувшим его Бомелием. «Разведайся со мною», — говорит ему появившаяся Любаша. Она рассказывает, что подменила отравой приворотное зелье, которое дали Марфе. Григорий убивает ее ударом ножа.

Но Марфа ничего не замечает. Все ее мысли в прошлом, с Лыковым.

Музыка

Ныне «Царская невеста» в общем контексте творчества Римского-Корсакова отнюдь не воспринимается как произведение, порывающее с кучкизмом, скорее — как объединяющее, итожащее московскую и петербургскую линии русской школы, а у самого композитора — как звено цепи, ведущей от «Псковитянки» к «Китежу». Более всего это относится к сфере интонационности — не архаической, не обрядовой, а чисто лирической, естественно бытующей, как бы разлитой во всей русской жизни песенности.

Характерно и ново для Римского-Корсакова наклонение общего песенного колорита «Царской невесты» к романсовости в ее народном и профессиональном преломлениях. И наконец, еще одна существеннейшая черта стиля этой оперы — глинкианство, о чем очень выразительно написал Е.М. Петровский после премьеры оперы в Мариинском театре: «Особенность „Царской невесты“ — не в „отступлениях“ или „преступлениях“ против эстетических принципов текущего дня», а «в тех реально-ощутимых веяниях глинкинского духа, которыми до странности проникнута вся опера. Не хочу этим сказать, что то или иное место напоминает соответствующие места в композициях Глинки.

<...> Невольно кажется, что подобная „глинкинизация“ сюжета входила в намерения автора и что опера с таким же (и еще большим!) правом могла бы быть посвящена памяти Глинки, как предшествующий ей „Моцарт и Сальери“ — памяти Даргомыжского. Дух этот сказался как в стремлении к возможно широкой, плавной и гибкой мелодии и к мелодической содержательности речитативов, так и — в особенности — в преобладании характерной полифонии аккомпанемента. Своей ясностью, чистотой, певучестью последняя необходимо вызывает в памяти многие эпизоды „Жизни за царя“, в которой именно этой своеобразной полифонностью аккомпанемента Глинка далеко перешагнул через условную и ограниченную манеру современной ему западной оперы».

В «Царской невесте», в отличие от предшествующих опер, композитор, любовно рисуя быт, уклад (сцена в доме Грязного в первом действии, сцены перед домом и в доме Собакина во втором и третьем действиях), по сути не пытается передать дух эпохи (немногочисленные приметы времени — величание в первом действии и «знаменный» лейтмотив Грозного, взятый из «Псковитянки»). Он устраняется также от звуковых пейзажей (хотя мотивы природы звучат в подтексте обеих арий Марфы и первой арии Лыкова, в идиллии начала второго действия — народ расходится после вечерни).

Критики, которые в связи с «Царской невестой» писали об отказе Римского-Корсакова от «вагнеризма», заблуждались. В этой опере по-прежнему важную роль играет оркестр, и хотя здесь нет развернутых «звуковых картин», как в «Ночи перед Рождеством» или «Садко», их отсутствие уравновешивается большой увертюрой (напряженностью, драматизмом образов она напоминает увертюру «Псковитянки»), выразительным интермеццо во втором действии («портрет Любаши»), вступлениями к третьему и четвертому действиям («опричнина» и «судьба Марфы») и активностью инструментального развития в большинстве сцен.

Лейтмотивов в «Царской невесте» немало, и принципы их использования — такие же, как в предшествующих операх композитора. Наиболее заметную (и наиболее традиционную) группу составляют «фатальные» лейттемы и лейтгармонии: темы лекаря Бомелия, Малюты, два лейтмотива Грозного («Слава» и «знаменный»), «аккорды Любаши» (тема рока), аккорды «приворотного зелья».

В партии Грязного, тесно соприкасающейся со сферой фатального, большое значение имеют драматические интонации его первого речитатива и арии: они сопровождают Грязного до конца оперы. Лейтмотивная работа, если можно так выразиться, обеспечивает движение действия, но главный акцент ставится не на этом, а на двух женских образах, ярко выступающих на фоне красиво, любовно, в лучших традициях русской живописи XIX века прописанного старого быта.

В авторских комментариях к драме Мей называет двух героинь «Царской невесты» «песенными типами» и приводит для их характеристики соответствующие песенные народные тексты (Идея «кроткого» и «страстного» (или «хищного») типов русского женского характера была одной из любимых в течении «почвенничества», к которому принадлежал Мей. Теоретически она разрабатывалась в статьях Аполлона Григорьева и была развита другими писателями этого направления, включая Ф.М. Достоевского).

А.И. Кандинский, анализируя эскизы «Царской невесты», отмечает, что первые наброски для оперы носили характер лирической протяжной песни, причем ключевые интонационные идеи относились сразу к обеим героиням. В партии Любаши склад протяжной песни был сохранен (песня без сопровождения в первом действии) и дополнен драматически-романсовыми интонациями (дуэт с Грязным, ария во втором действии).

Центральный в опере образ Марфы имеет уникальное композиционное решение: по сути, Марфа как «лицо с речами» появляется на сцене дважды с одинаковым музыкальным материалом (арии во втором и четвертом действиях). Но если в первой арии — «счастье Марфы» — ударение поставлено на светлые песенные мотивы ее характеристики, а восторженная и таинственная тема «златых венцов» только экспонируется, то во второй арии — «на исход души Марфы», предваряемой и прерываемой «фатальными» аккордами и трагическими интонациями «сна», — «тема венцов» допевается и раскрывается ее значение как темы предчувствия иной жизни.

Такое толкование подсказывает генезис и дальнейшее развитие этой интонационности у Римского-Корсакова: появляясь в «Младе» (одна из тем тени княжны Млады), она, после «Царской невесты», звучит в сцене смерти «Сервилии», а потом в «райской свирели» и песнях Сирина и Алконоста в «Китеже». Употребляя термины эпохи композитора, можно назвать этот тип мелодики «идеальным», «общечеловеческим», хотя в партии Марфы он сохраняет вместе с тем русскую песенную окраску. Сцена Марфы в четвертом действии не только скрепляет всю драматургию «Царской невесты», но и выводит ее за пределы бытовой драмы к высотам подлинной трагедии.

Премьера «Царской невесты» состоялась в 1899 году в Москве в частной опере Саввы Мамонтова. Публика «непередовую» оперу приняла на ура. И до сих пор «Царская невеста» принадлежит к числу самых любимых и часто исполняемых опер русского репертуара. А ее великолепные «законченные музыкальные номера» неизменно исполняются в концертах.

В Большом театре она была впервые поставлена в 1916 году. В первом же спектакле на сцену вышли великая Марфа — Антонина Нежданова и великая Любаша — Надежда Обухова, тогда еще только начинающая солистка Большого. И в дальнейшем в этой опере блистали самые прославленные артисты. В 1955 году, на второй год своей службы в Большом театре постановку «Царской невесты» осуществил двадцатисемилетний Евгений Светланов.

За десять лет до того положили на полку вторую серию фильма Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный»: Сталина не устроил зловещий образ кровавого царя-диктатора. Но в 55-м Сталина уже не было и отчетливо ощущалось дыхание наступающей «оттепели». И что-то сродни тому, что воплотил на экране Эйзенштейн, благодаря дирижерской палочке Светланова зазвучало тогда в музыке Римского-Корсакова: история «ожила» и в самой болевой точке пересеклась с современностью.

Тот спектакль в свою очередь вышел вон из ряда: по сложившейся изначально традиции Большой подчеркивал в этой опере историзм с помощью других выразительных средств. Реализм и историческое правдоподобие быта — таков был его неписаный лозунг. В следующий раз «Царская невеста» была поставлена в Большом в 1966 году. Третья постановка, в которой «заняты» поражающие своим великолепием исторически достоверные декорации Федора Федоровского — классический пример так называемого «большого стиля».



Комментарии:

Для добавления комментария необходима авторизация.