Статьи

Когда мы вспоминаем о музыкальных творцах ХХ века, сумевших панорамно и в то же время с удивительным изяществом передать, отобразить самую суть русской души, ее удаль и стать, искренность и нежность, имя Василия Соловьева-Седого приходит на ум одним из первых. 25 апреля страна отметит 110-летие со дня рождения этого гения.

Хорошие русские песни бывают трех видов. В первых всему голова — мотив, а текст играет сугубо вспомогательную роль — задает ритм, намечает образы. Во вторых — доминируют превосходные стихи, которые как бы сами, тотчас после своего рождения, требуют подыскать им подходящие мелодии. В третьих — достигается чудесный баланс — поэт оказывается под стать композитору (или композитор поэту).

Стихоцентричное творчество мощных корней у нас почему-то не пустило. Великие строки Есенина, Рубцова, поэтов Серебряного века, наконец, Пушкина при всей изначальной певучести, тончайшем лиризме на музыку ложились... так себе, немногие из них в качестве национальных баллад либо романсов стали по-настоящему популярны и любимы. (Еще есть барды, включая Высоцкого, но это отдельная тема.)

Последняя из названных, «тандемная» категория в советский период была особенно яркой и представительной. Блистательные авторские пары могли потрафить вкусам не только широкой публики, но и сколь угодно придирчивых худсоветов.

Василий Павлович работал с лучшими в мире поэтами-песенниками — Алексеем Фатьяновым, Михаилом Исаковским, Михаилом Матусовским, тезкой Лебедевым-Кумачом и другими. Создал с ними такое количество великих песен, что их, верно, хватило бы на добрый десяток признанных корифеев.

Когда же добавим сюда вещи из первого списка, где мелодии поистине шедевральны, а стихи служат обязательным дополнением, гениальность Соловьева-Седого становится еще более очевидной.

«Город над вольной Невой, город нашей славы трудовой, слушай, Ленинград, я тебе спою задушевную песню свою», — самозабвенно выводят питерские болельщики на трибунах ветхой, морально устаревшей арены Петровского острова.

Если посмотреть на эту картину глазами рассудочного скептика, то полушарие, ответственное за логику, начнет бурно протестовать: «Помилуйте, братья и сестры, Ленинград-то давно в прошлом. Да и о какой-такой трудовой славе вы, ждущие вот уже целое десятилетие себе новый стадион, так вдохновенно поете...»

В том-то и штука, когда есть колдовской мотив и его дополняет вынесенный в самое начало величественный образ, продолжение текста становится простым набором вербально-ритмических частей, необходимых лишь для того, чтобы натурально петь, а не издавать нечленораздельные звуки.

Этот признак сближает, а точнее, отождествляет произведения Соловьева-Седого с бессмертным отечественным фольклором. Исполняя дружной компанией «Хасбулата удалого», «По Дону гуляет...», «Славное море — священный Байкал», «Ой, мороз, мороз», мы редко вдумываемся в изначальный смысл творений нашего эпоса.

Нам вполне достаточно и того, что в них заключены вечные символы бескрайней, героической Родины, с ее озерами и реками, высокими горами и жгучими морозами, суровыми мужиками, удалыми казаками и о чем-то плачущими девами. Благодаря такому искусству начинаем понимать, в чем подлинная суть и уникальность национального, не побоимся этого слова, архетипа.

То же касается и главного шедевра Василия Павловича. «Не слышны в саду даже шорохи», — говорит поэт, но мы-то невольно думаем про себя: «Еще как слышны — и разные таинственные шорохи, и нежное журчание речки, и колыхание листьев от ветерка, и шепот влюбленных, и доносящееся издалека ладное пение. Причем именно «Подмосковных вечеров»...»

Арам Хачатурян писал ему: «От нашей эпохи останутся в истории музыки единицы. Среди очень немногих останешься ты, Гомер нашей эпохи». А Тихон Хренников отмечал: «Как создатель песен Соловьев-Седой находится в ряду самых крупных мастеров этого жанра.

Популярность его произведений невероятна — «Подмосковные вечера», «Если бы парни всей Земли» пела буквально вся планета, и, пожалуй, нет такого языка в мире, на котором бы они не звучали. Своей задушевностью эта музыка покоряет миллионы сердец». Точнее их, наших советских классиков, и не выскажешь.

Основную причину того, что именно ему суждено было в середине прошлого столетия стать главным музыкальным выразителем настроений, надежд и чаяний соотечественников, наверное, следует искать в социальном происхождении. Соловьев — выходец из самой что ни на есть рабоче-крестьянской среды.

Прозвище Седой, впоследствии гармонично приклеившееся к фамилии, получил еще в детстве из-за склонности волос к пигментации: за лето, которое мальчик обычно проводил в деревне, те выгорали и становились белыми. Родился он в Питере, в семье дворника и крестьянки. Тяжелый быт не загрыз эту дружную ячейку общества, в доме постоянно звучала музыка.

Отец мастерски играл на трехрядной гармони, а мать отменно знала и хорошо исполняла народные песни Псковщины, Белоруссии. Первые уроки, полученные Василием от родителей, легли на благодатную почву: юный Соловьев-Седой буквально заболел музыкальным искусством.

Увлекся городскими романсами, куплетами, частушками, постоянно слушал граммофонные записи. В девятилетнем возрасте начал посещать курсы игры на гитаре, а еще через три года стал обучаться игре на фортепиано.

Вскоре у молодого человека обнаружились и способности к сочинительству. Не случайно в 1929-м он поступил в Центральный музыкальный техникум, а позже окончил Ленинградскую консерваторию по классу композиции. В студенческие годы уже вовсю создавал музыку к спектаклям, писал песни к эстрадным постановкам.

Однажды начинающего автора заметил Леонид Утесов, взявший в свой репертуар «Казачью кавалерийскую», которую молодой композитор сочинил на стихи Александра Чуркина. Боевое крещение будущего корифея, таким образом, состоялось. Слово «боевое» здесь упомянуто недаром — во время начавшейся вскоре Великой Отечественной талант Соловьева-Седого раскрылся в полную мощь.

За этот период им написано более шестидесяти песен. В 1941-м он принес на радио свою первую военную вещь «Играй, мой баян», в 1942-м в землянке под Ржевом исполнил вместе с бойцами «Вечер на рейде». Задушевный рефрен «Прощай, любимый город, уходим завтра в море» принес ему всенародное признание.

А лирические опусы «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк», «Соловьи», равно как и задорные «На солнечной поляночке», «Как за Камой, за рекой» только упрочили авторитет непревзойденного мастера. К концу войны он подошел в ранге самого известного и любимого советского композитора.

Однако и после того как смолкли залпы орудий, военная тематика оставалась одной из основных в его творчестве. Без таких вышедших из-под его пера музыкально-эпических полотен, как «Солдат — всегда солдат», «Где же вы теперь, друзья-однополчане»», «Если бы парни всей Земли», «Путь далек у нас с тобою», песенно-батальную картину страны представить невозможно.

Но он бы не был самим собой, если бы постоянно разрабатывал одну и ту же творческую жилу. Его проникновенная гражданская лирика ни в чем не уступает композициям, призванным поддержать боевой дух на передовой или отдать дань уважения ветеранам. Кто же способен оставаться равнодушным, внимая безупречным мелодиям песен «Услышь меня, хорошая», «Где ж ты, мой сад», «Когда вам двадцать лет», «Тропки-дорожки»?

История мирового признания его главного шедевра кажется тем уникальнее, чем глубже осознаешь: при определенном стечении обстоятельств эта вещь могла бы вообще пройти мимо массового слушателя. Ведь написанные на стихи Матусовского «Подмосковные вечера» впервые прозвучали в малозаметном фильме «В дни Спартакиады» (1956).

Казалось бы, многим ли есть дело до нишевой ленты, к тому же документальной? Однако народ эту волшебную композицию заметил, более того — принял с восторгом и распростертыми объятиями. Почтовые ящики Радиокомитета буквально деформировались от огромного количества писем с просьбой поставить запись той самой песни, которая «слышится и не слышится».

Делать предположения, что она хоть кому-то еще «не слышится», вскоре стало просто абсурдно: чарующая мелодия зазвучала по всему белу свету. Наверное, за вычетом «Очей черных» и «Дороги длинной» «Вечера» остаются по сей день единственным отечественным музыкально-лирическим произведением малой формы, которое известно во всех уголках земного шара.

Исполнением именно этой вещи завершил свое выступление на I Международном конкурсе имени Чайковского в 1958 году Ван Клиберн. Секрет всемирного успеха прост: только истинно национальное имеет шанс стать интернациональным.

Как раз этой формуле и старался неизменно следовать Соловьев-Седой: «Я за широкое народное творчество, потому что уверен: народ — превосходный наставник не только в области языка, но и в области музыки.

Но я решительно против музыкальных подделок, против того слезливого надрыва, который часто передается шепотком в микрофоны на некоторых танцевальных площадках и в концертных эстрадах. Я против опошления песни, против нарушения единства ее поэтического и музыкального образа, народных корней, национальной самобытности».

После триумфа оды Подмосковью награды и почести посыпались на Василия Павловича как из рога изобилия: лауреат Ленинской премии (1959), народный артист СССР (1967), Герой Социалистического Труда (1975), кавалер трех орденов Ленина (1957, 1971, 1975).

Во второй половине 70-х Соловьев-Седой работал не так интенсивно, как прежде: тяжелая болезнь, с которой композитор боролся на протяжении нескольких лет, постоянно давала о себе знать, взяв финальный, роковой аккорд в конце 1979-го. Великому мастеру было 72 года.

Одним из последних его творений, увы, незаконченным, явилась музыка для кукольного спектакля по сказке Самуила Маршака «Терем-теремок».

Вообще Соловьев-Седой на протяжении всей жизни пробовал силы во многих музыкальных жанрах — от камерных пьес до симфонических и оперных опусов. Им написаны три балета, десять оперетт, семь произведений для симфонического оркестра, музыка к 24 драматическим спектаклям, восьми радиопостановкам, 44 кинофильмам.

И все же главным его призванием стали прекрасные песни, коих создано порядка четырехсот. Большинство из них, таких разных, но непременно отмеченных безукоризненным вкусом, филигранным мелодизмом и глубоким знанием родного народа, относятся к откровениям величайшего плана.