панорама русской жизни

Александр Шустин: люди приходят в филармонию, чтобы увидеть рождение чуда концертмейстер оркестра Санкт-Петербургской Филармонии о жизни и творчестве

Героя моего интервью большинство петербуржцев, во всяком случае, те, кто ходят в Филармонию, хорошо знают в лицо. Меньшее количество по имени. Александр Шустин - концертмейстер Академического симфонического оркестра Санкт-Петербургской Филармонии.

Он сидит на сцене за первым пультом, именно ему первому дирижер пожимает руку после сыгранного концерта, выражая благодарность в его лице всему оркестру за совместное музицирование.

Имя же Александра Шустина прекрасно знакомо тем, кто ходит на его сольные концерты, где он выступает в качестве скрипача. В преддверии большой юбилейной даты Александр Ефимович любезно согласился рассказать нам о своей жизни и творчестве.

- Подходя к серьезной юбилейной дате, как бы вы ответили на такой вопрос: вы не жалеете, что потратили большую и лучшую часть своей жизни не на сольную карьеру, а на службу концертмейстером?

Сожаления нет, потому что солистом я бываю довольно часто. Что же касается концертмейстерства, если выражаться высокопарно, у меня было предначертание. А если не высокопарно, история очень проста: мои родители были музыкантами.

Папа был скрипачом и концертмейстером Новосибирского филармонического симфонического оркестра (иногда его называют НАСО - Новосибирский академический симфонический оркестр), мама была пианисткой.

В пять лет папа принес мне скрипку, и с этого момента я понял, что я буду работать в оркестре.

Папа учил меня концертмейстерским азам, и, начиная с музыкальной школы, во всех оркестрах, в которых мне приходилось играть - в школьном, училищном, консерваторском, в силу своих природных данных я сидел за пультом концертмейстера.

После ухода папы из жизни - а это была трагедия для всего Новосибирска, папе было всего 47 лет, 20 из которых он прослужил концертмейстером - меня тут же взяли в Новосибирский оркестр, где я через полгода стал вторым концертмейстером.

Потом я выиграл конкурс на замещение места в Академическом симфоническом оркестре Санкт-Петербургской филармонии, где и служу концертмейстером по сей день.

- Когда вы играете на концерте, Вы чувствуете зал? Вы понимаете, как люди воспринимают вашу игру? Есть ли обратная связь?

Безусловно, есть. Для этого мы, собственно говоря, и выходим на сцену. Насколько я понимаю и учу своих студентов, потому что я ещё и профессор СПб Консерватории (Оркестровый факультет,

Кафедра скрипки и альта), между нами и слушателем возникает такой круг эмоций: мы подпитываемся от зала, а люди принимают то, что мы им даем.

Если мы слушателям не будем ничего давать, они просто больше не придут на концерт. Потому что люди приходят в зал для того, чтобы увидеть рождение чуда.

Сидя дома на диване и слушая концерт по ТВ, этого ощущения никогда не получишь. Можно слушать, конечно, записи Ойстраха и радоваться, как это получалось, но это никак не может заменить того, что происходит в зале.

Наша работа - это наша жизнь, потому что музыка построена на эмоциях, которые нам необходимо переживать самим для того, чтобы адекватно воспроизводить ту или иную музыку.

- А если вы не в форме, не в том настроении?

В данном произведении. Либо, в крайнем случае, сымитировать, но так, чтобы зритель этого не заметил. Всякое, конечно, бывает. Своим студентам или на мастер-классах я говорю следующую вещь: для простого слушателя мы являемся волшебниками.

Выходя на сцену, мы берем один кусок дерева и кладем на плечо, берем другой кусок дерева в правую руку, подносим один кусок дерева к другому куску дерева.

И вот тут происходит чудо, когда слушатель может заплакать, засмеяться, ему станет хорошо на душе или, наоборот, тревожно. Вот за этим чудом, как мне кажется, приходят люди в зал.

Про чудо. У меня однажды в 90-е годы на одном из концертов в Большом зале Филармонии во время исполнения Большой до мажорной симфонии Шуберта возникло реальное ощущение левитации.

Я это понял потому, что внезапно вцепился в ручки кресла, чтобы не улететь под потолок… А как вы относитесь к записям? Насколько мне известно, Юрий Темирканов называет их «музыкальными консервами».

Запись - это история. Оставляя запись, ты оставляешь себя и свой коллектив в истории. Знакомясь с каким-то сочинением, я всегда стараюсь найти записи разных исполнителей - как другие это понимают по-своему?

- Вы не боитесь попасть в зависимость от чужих трактовок?

Нет, не боюсь. С годами я это понял довольно основательно. Мы исполнители, являясь соавторами композитора, переводим то, что он, композитор, хотел сказать, с языка закорючек и точек, которые мы читаем на нотной бумаге, на язык человеческой души, чувств, мыслей.

Мы - переводчики, по-английски interpreter - интерпретаторы. Чем лучше и интереснее будет этот перевод, тем увлекательнее будет данное произведение для слушателя. Согласитесь, Шекспир в переводе Маршака или в переводе, скажем, Пастернака - это, по сути, разные произведения.

- Как сказал мне в одном из интервью Игорь Урьяш, «чужую музыку мы играем своей биографией». А если вам приходится играть музыку, заведомо сложную для восприятия дилетанта, например, атональную, каково приходится, на ваш взгляд, слушателю?

Когда я выхожу играть солистом, я сам себе выбираю программу, которая, во-первых, мне по душе, во-вторых, по голове и, в-третьих, по рукам.

Я не буду играть, например, Концерты Паганини, которые я знаю и когда-то, конечно, играл, потому что сегодня у меня другие интересы. А вот музыка, которая, на мой взгляд, выдумана из головы, меня не привлекает.

Я считаю, что музыка должна в первую очередь воздействовать на душу человека. Что же касается атональной музыки, Скрипичный концерт Альбана Берга, например - это выдающееся произведение, но очень непростое.

- А как выстраиваются ваши отношения с дирижерами? Они вам как концертмейстеру не мешают?

- Доводилось работать с разными дирижерами, в том числе, и с великими. Как солист играл более чем с пятьюдесятью. Когда видишь перед собой Личность - хочется отдать ему всё, что умеешь.

Если перефразировать известную фразу Суворова об участии Кутузова в битве при Измаиле, концертмейстер - правая рука дирижера, хоть и сидит слева от него.

Дирижер во время репетиций и концерта всегда должен чувствовать в нем опору для трансформации своего видения произведения. Недаром по-английски моя должность называется leader.

В России осталось слово концертмейстер - концертный мастер - я стараюсь этому соответствовать вот уже 47 лет: 15 в Новосибирске и 32 года в Санкт-Петербурге.

Я не конфликтный человек, бывают вещи, которые не очень понятны, не очень приятны: когда дирижер настаивает на своем, и ты понимаешь, что это просто прихоть, и никоим образом не идет на пользу общему делу.

Тогда мы ищем какие-то компромиссы, но естественно не на сцене. А в дирижерской комнате мы можем поговорить, а нельзя ли так или вот так. Если я понимаю, что передо мной адекватный человек, я могу и поспорить, изложить свое видение мира.

Профессия дирижера состоит в том, что он должен увлечь за собой сто человек, которые сидят перед ним - своей энергией, своей эмоциональностью, своим видением произведения. И вот эти 101 человек должны увлечь полторы тысячи слушателей, которые сидят в зале.

Есть дирижеры-виртуозы, есть такие, у которых с дирижерской техникой не очень хорошо, но они замечательные музыканты. Есть дирижеры, которые ещё только учатся и которые пока не могут тебя увлечь, но наш оркестр к молодым дирижерам относится очень тепло - мы стараемся им помочь.

- Вы преподаете в Консерватории на Оркестровом факультете…

Главная заповедь врача - не навреди! И у педагога то же самое, потому что если начинаешь в ученика пихать лишнее, можно испортить всё. Мы тут как-то разговаривали с одним врачом, Марией Николаевной Прокудиной, она прекрасный кардиолог.

Она сказала, что завидует нашей профессии, потому что мы общаемся с высоким. А я ей говорю, что мы же с вами одного поля ягоды: мы переводим с языка знаков на язык эмоций, а вы переводите с языка Господа Бога на язык тела.

Но знаете, в чем между нами разница? В мере ответственности. Если я сыграю фальшивую ноту, за это несу ответственность только я: мне будет стыдно, и не более того. Меня никто не арестует, не посадит.

А если вы, врачи, возьмете «фальшивую ноту», неизвестно, что будет с вашим пациентом. Мера ответственности у нас с вами разная. Но в результате мы сошлись на том, что и мы и они занимаемся врачеванием: они лечат тело, а мы - душу.

- У вас хватает времени на что-то кроме занятий музыкой - на какие-то увлечения?

В моей комнате все стены завешаны моими работами. Сказать «пишу картины» это будет немножко нескромно, я, скажем так, рисую. Пробовал себя в разных жанрах.

У меня есть что-то похожее на французскую живопись, на импрессионистов, есть две картины похожие на Куинджи - я это делал сознательно. Есть скала на берегу океана, нарисованная по памяти: когда мы путешествовали в Соединенных Штатах, сын привез меня на берег океана.

Дом, в котором мы жили на отдыхе в Израиле в Ашдоде, пагода в Японии. Есть храм Спаса на крови и Исаакиевский собор… Иногда бывает, взял холст, кисть и краски, рука пошла, и я рисую совсем не то, что собирался нарисовать. Совсем другое, и краски как-то сами подбираются к этому.

- Какую музыку вы сами предпочитаете играть сегодня?

Я прекрасно понимаю и чту Чайковского, Бетховена, Баха, но мне как-то особенно близки сегодня Рахманинов и Брамс. Хотя недавно я поймал себя на такой мысли: у нас был концерт, в котором звучали рахманиновские произведения, которые я очень люблю,

пианист Иван Рудин играл с нами «Рапсодию на тему Паганини», еще были кантата и симфония, а потом он сыграл на бис Арию Баха, и, слушая ее, я подумал, что если бы на концерте прозвучала только она одна, этого было бы достаточно. Настолько Иоганн Себастиан Бах велик и всеобъемлющ.

Беседу  вёл Вячеслав Кочнов