Статьи

“Небрежной кистью наслажденья
Мне друга сердца напиши…

Александр Пушкин “К живописцу”

Художник Геннадий Животов как-то назвал тропининскую манеру “ласковым стилем” - по аналогии со стилем суровым. Округлые силуэты, спокойствие, барственность, мягкие, хотя и уверенные мазки - таков Тропинин.

Нам ещё в школьные годы предлагали сравнить два портрета Пушкина - кисти Ореста Кипренского и Василия Тропинина. Это не только два разных почерка - это два разных Пушкина.

Кипренский выдал парадный вид, классика, европейского гения: “Я памятник себе воздвиг…”, тогда как Тропинин явил романтичного и слегка расхристанного барина: “Выпьем, няня, где же кружка?”. Первый - для разума, второй - для сердца.

Заказчики Тропинина хотели видеть себя милыми и домашними, что не исключало отменно выписанных кружев и орденских лент. Московский мастер, что означало по меркам XIX столетия - сугубый провинциал, он был певцом той самой неспешности, которую осуждали - и которой завидовали в Санкт-Петербурге.

(К слову, Кипренский - это, как раз, мраморная питерская прохлада!) Александр Бенуа - жёсткий и насмешливый критик - впоследствии напишет: “Он [Тропинин - Прим. ред.] посеял семена того реализма, на котором вырос и окреп чисто московский протест против чужого и холодного, академического, петербургского искусства”.

В отношении Василия Тропинина слово “протест” чересчур сильное - художник был тих, будто с годами приобретя философское отношение к миру и - людской несправедливости.

Ему было, за что сетовать на судьбу! Крепостной графа Ираклия Моркова, он всю жизнь ощущал зависимость и даже затравленность, хотя, в конечном итоге обрёл свободу. Когда?

В возрасте сорока семи лет, на пороге старости. Будучи принятым в московском и - петербургском обществе, имея друзей из бомонда и вращаясь в образованных кругах, Тропинин значился собственностью графа, чью фамилию ныне поминают в связи с его великим “холопом”.

Граф был тиранически привязан к Тропинину, ценя его, как живописца и собеседника, упрямо держал при себе и заставлял прислуживать в своём украинском имении Кукавка. Но и это ещё не всё.

Художник, получив долгожданную вольную - под нажимом общественности! - пять лет ждал возможности соединиться с женой и сыном, оставшимися “на балансе” у Моркова. Во всём - звериная суть крепостничества, изуродовавшего миллионы жизней, причём не только рабов, но и господ.

Существовал порочный симбиоз, бесстрастно очерченный Николаем Лесковым в “Тупейном художнике”.

Что же касается Моркова, то он не был сибаритствующим подонком или ещё каким-нибудь развратником. Храбрейший офицер, честный службист, герой нескольких войн и - самодур-угнетатель.

Трудно всё это понять и - сложить воедино. Феномен крепостных интеллектуалов достоин отдельного разговора, но сегодня наш герой - конкретно Василий Андреевич Тропинин (1776 - 1857 гг.), чья выставка “Удача гения” открылась в Музее В.А. Тропинина.

Он жил на стыке (вернее - на стыках!) нескольких эпох. Начать при Екатерине, пережить Павла, Александра, Николая; увидеть, как век восемнадцатый-галантный мучительно обращается веком “девятнадцатым - железным” - это колоссальный опыт для чувствующей натуры.

Заставший излёт рококо, уже подёрнутого сентименталистским флёром, Тропинин в младости считался “русским Грёзом” - ранние вещи напоминали манеру Жана-Батиста Грёза с его личиками, розами, котиками и - затаённой грустью.

Впрочем, и некоторые поздние картины - допустим, “Девочка с собакой”, написанная в 1830-х годах - это возвращение к “грёзовскому”, подражательному периоду.

Пройдя увлечение сентиментализмом, реализмом и ампиром, художник выработал свою линию, которую проще всего назвать “московским бидермайером” - созерцание уюта и тёплых кабинетов, не лишённое романтической искорки.

Нас встречает автопортрет мастера, где Тропинин объясняется в любви к Москве. Как много в этом звуке! Золотистое солнце, утренний Кремль, начало трудового дня и - атрибуты искусств.

Насмешливый Бенуа, меж тем, отмечал: “Его собственный портрет изображает его уже стариком, кругленьким и бритым, с усмешкой скорее благодушной, нежели хитрой; позади него - выражая его неизменную привязанность к древней столице - высятся, на фоне зари, Кремлёвские башни”.

Однако это - итоги. Художник и его город.

Что вначале? Штудии, увлечённость Ренессансом, академические наброски - ментором был академик Степан Щукин, один из лучших учеников самого Дмитрия Левицкого.

Крепкая дрессура в стенах Академии, где крепостной юноша значился вольнослушателем и содержался на деньги Морковых. В экспозиции можно увидеть рисунки Тропинина, имитирующие стилистику кватроченто.

Он был великолепным рисовальщиком, прежде всего, с грамотно “поставленной” рукой.

Не обошлось из без портрета “благодетеля” - Ираклия Моркова, написанного в духе Левицкого, что сложно соотнести с кистью Тропинина.

Изображение датируется приблизительно первой третью XIX века, но Морков здесь в пудреном парике и в шитом кафтане, какие носили при Павле Петровиче, то есть портрет создавался, как минимум, несколько лет, со значительными перерывами.

Толстое лицо господина, скорее всего, малосимпатичное в реальности, сделано почти добрым и мы уж верим, что Морков не был жесток со своими пейзанами.

Главным человеком в жизни Тропинина сделалась его супруга Аннушка, когда-то согласившаяся выйти замуж за “невольника”, будучи свободной поселянкой. Это означало, что она утрачивала статус.

Как же надо обожать, дабы пойти на такой шаг! Лав-стори, достойная романа. Есть несколько портретов Анны - в молодости она была симпатична, и в парижских чепцах не отличалась от барыни, а на выставке мы наблюдаем её пожилую, мудрую, с лучистыми глазами, какие бывают у старушек, не утративших чистого разума.

Рядом - сын Арсений, также сделавшийся художником, но не стяжавший отцовской славы. Широко известен портрет мальчика в анфас, этакий светлый купидон - картину охотно тиражировали в советской прессе, как образец мастерства и тонкого психологизма.

Тут мы видим “другого” Арсения - за рисованием. Фотографическая точность. Остановись, мгновенье, ты - прекрасно! Дитя на секунду отвлеклось от занятий и смотрит на нас из глубины тёмной комнаты.

Визитной карточкой Тропинина значится его “Кружевница” - её своеобразно похвалил даже Бенуа: “Написана гладко, довольно жидко, и хотя чрезвычайно закончена, однако не замучена и способна до сих пор производить впечатление чрезвычайной жизненностью лица, отлично вылепленными руками и серебристым, нежным колоритом”.

Эту чудесницу также постоянно публиковали в советской периодике - в “Работнице” и “Крестьянке”, “Огоньке” и “Юном художнике”. Она очутилась на почтовых марках и - конфетной коробке из набора “Третьяковская галерея”.

Красочную репродукцию помещали на стены общежитий 1950-х годов - средь фотографий Ива Монтана и Павла Кадочникова, пейзажей да открыточек. “Кружевница” сразу же получила высшие оценки современников и по сию пору входит в число востребованных, узнаваемых картин.

По степени популярности с ней могла бы поспорить “Женщина в окне”, которую уже тогда стали именовать “Казначейшей” - она всем напомнила героиню лермонтовской поэмы “Тамбовская казначейша”.

Описание - на грани: “И впрямь Авдотья Николавна / Была прелакомый кусок. / Идёт, бывало, гордо, плавно - / Чуть тронет землю башмачок”. В тропининской “Казначейше” чувственность не переходит во фривольность.

Взгляд сосредоточен на декольте, и оно показано с мужским вниманием, а не с ледяной академической отстранённостью. Умение пройти по лезвию бритвы - особый дар Тропинина.

Как не отметить “Девушку с горшком роз” - эту находку коллекционера Феликса Вишневского, случайно обнаружившего картину в одном из антикварных магазинов, безо всякой атрибуции? Почти детектив.

Затем исследованная и датированная “Девушка…” была передана по принадлежности в музей имени Тропинина. Юная служанка, занятая уборкой помещения - фабула типична и, вместе с тем, эта девушка подобна розам.

Сейчас она стала чем-то, вроде символа музея.

Любой из портретов - погружение в прошлое, иной раз подзабытое. Кто нынче знает писательницу Варвару Лизогуб, малороссийскую дворянку, жену офицера?

Она была автором некоей стихотворной повести “Зулейка”, напечатанной в журнале “Москвитянин” и умеренно хваленной московскими литераторами.

Мадам Лизогуб написана в турецком платье - она яро увлекалась ориентализмом, как и большая часть европейского дворянства, но для неё Восток сделался роскошным наваждением, а не просто хобби.

Тропинин часто выполнял заказы своих друзей - например, художника Николая Майкова, автора исторических полотен, отца поэта Аполлона Майкова. Невозможно пройти мимо портрета Павла Васильева - музыканта-любителя, гитариста, но по профессии - главного бухгалтера московских императорских театров.

В тропининский круг входили и родовитые патриции, вроде Сергея Голицына, владельца усадьбы Кузьминки, чей неудачный брак с Авдотьей Измайловой, “ночной княгиней” и “московской Мессалиной” обсуждали обе столицы!

Тропинин уловил трагедию и - безысходность этого, казалось бы, всемогущего властителя, и его Голицын - грустен под маской затверженного величия. Целая череда пышных фамилий - Тучков, Раевский, Кушников (петербургский вельможа, племянник Николая Карамзина). Все они смотрятся, именно как приятели художника, а не как знаковые персоны.

Не обошлось и без купеческих лиц - Россия бурно развивала свою промышленность. Шуйский негоциант Диомид Киселев не походил на расхожий образ норовистого купчины - носил тесные фраки, брил бороду, а ещё - слыл умником и библиофилом, знал английский язык переписывался с британскими партнерами, не прибегая к услугам толмача.

Тропинин застаёт Киселёва в его кабинете, за работой и словно бы отвлекает на минуточку.

Из статьи в статью повторяется фраза, что Тропинин был чуть не бедняком, получая за картину двести пятьдесят рублей, а его современник Карл Брюллов - аж тысячу.

Почему-то никто не хочет призадуматься над тем, что Брюллов и Тропинин - это противоположности. Первый “делал красиво” - неслучаен термин “брюлловская женщина”, которая у него получалась из любой заказчицы, пусть даже и не слишком хорошенькой.

Его приглашали для создания патетично-шикарных, больших полотен, а Тропинин - творец московской тишины и благости.

Кроме того, двести пятьдесят - не такая уж низкая плата. Средний чиновник-дворянин в год имел четыреста-шестьсот рублей, а Тропинин писал быстро и качественно. То был своего рода конвейер, пусть и гениальный.

И всюду - мягкий, ласковый стиль. Бенуа выразил, что “очень неприятна круглота его овалов” и это субъективное мнение. Тропинин - приятен. В чём же удача гения, вынесенная в название экспозиции?

В том, что он возвысился, будучи представителем “подлого сословия”. В том, что его признали буквально сразу и признают до сих пор. В том, что он умудрился не озлобиться и верил в свою Фортуну даже, когда было невмоготу. И жизнь, и слёзы и любовь. Это ли не везение?