Из истории русской мысли. Часть III
Вот правда! Оттого, что Христос не в сердцах христиан и происходит впадение в ересь, в искушение, в стремление уподобить себя чуть ли не Сыну Божьему. Видимо, Льву Толстому всю его жизнь было присуще желание испробовать на себе третье искушение Христа.
Достоевский скажет: «Могучий и умный дух поставил тебя на вершине храма и сказал: если хочешь узнать, Сын ли ты Божий, то низвергнись вниз, ибо сказано про Того, что ангелы подхватят Его и понесут Его и не упадет и не расшибется, и узнаешь тогда, Сын ли ты Божий, и докажешь тогда, какова вера твоя в Отца твоего...»
«Не была ли вся жизнь Толстого тем чудом, от осуществления которого отказался Христос? Толстой, с глубокой верой в свою сыновность Божию, кидается много раз в жизни с крыши храма, и каждый раз ангелы поддерживают его, не дают прикоснуться к земле и снова возносят его на ту же крышу храма, где он стоит на виду у всего человечества.
Вся его жизнь - это неутоленная и неутолимая жажда прикоснуться к земле, раствориться в земле, хотя бы разбившись об нее, и каждый раз ангелы подхватывают его: «да не преткнется о камень ногою своею».
И какие необычайные, иногда соблазнительные, иногда диавольские лики принимают в его жизни эти ангелы.
Хочет ли Толстой опроститься и приобщиться изнурительному крестьянскому труду, - паханье земли, рубка дров, складыванье печей против его воли превращаются в гигиенические упражнения, очень полезные для его умственной работы.
Решает ли он отдать людям свое имение, - выходит компромисс с гр. Софьей Андреевной, а он не только не находит в отречении от имущества желанного нищенства, но, напротив, сложив с себя все заботы о делах, оказывается окруженным утонченным комфортом.
Решает ли он перестать есть мясо, - ему подают изысканный вегетарианский стол. Он не хочет обращать внимания на еду, - для него на кухне готовится несколько завтраков, один за другим, ожидая, когда он вспомнит о еде.
В этом упорном противодействии судьбы самым искренним порывам его сердца скрыт глубочайший трагизм» (М. Волошин).
Трагизм Толстого и в его непротивлении злу. Однобоко понятая христианская истина приводила к тому, что страдали люди, впавшие в ложное понимание бытия, только потому, что так верит Толстой, которого проблемы зла обходили стороной, которого сама власть оберегала пуще государя-императора.
Максимилиан Волошин, размышляя о судьбе Льва Толстого, писал: «Мне думается, что причина здесь лежит лишь в одностороннем понимании слов: «не противься злому». Если я перестаю противиться злому вне себя, то этим создаю только для себя безопасность от внешнего зла, но вместе с тем и замыкаюсь в эгоистическом самосовершенствовании.
Я лишаю себя опыта земной жизни, возможности необходимых слабостей и падений, которые одни учат нас прощению, пониманию и принятию мира. «Сберегший душу свою потеряет ее, а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее».
Не противясь злу, я как бы хирургически отделяю зло от себя и этим нарушаю глубочайшую истину, разоблаченную Христом: что мы здесь на земле вовсе не для того, чтобы отвергнуть зло, а для того, чтобы преобразить, просвятить, спасти зло. А спасти и освятить зло мы можем, только принявши его в себя и внутри себя, собою его освятив.
Толстой не понял смысла зла на земле и не смог разрешить его тайны».
Человек, лишивший себя церковного общения и не мог понять смысл не только зла, но и добра. И вот этот человек был неким символом эпохи.
Однако, несмотря на всю свою художественную силу, Толстой не смог стать учителем и пороком эпохи. Его последователи, образовав колонии и коммуны, быстро их же распускали, потерпев нравственное фиаско. В эпоху, когда творил Лев Толстой, жил человек, нравственно намного выше стоявший Льва Толстого. Это был Федор Достоевский.
Мир и сегодня смотрит на личность Достоевского с некоторым сомнением. Часто приводят суждения З. Фрейда, писавшего об уязвимости морали Достоевского.
«Кто попеременно грешит, а потом в своем раскаянии выставляет высокие нравственные требования, того можно упрекнуть в том, что он удобно устроился…
Аналогичным образом ведет себя Иван Грозный, подобная сделка с совестью – характерная русская черта. А итог нравственных борений Достоевского похвальным не назовешь.
После ожесточенных схваток, имевших целью примирить инстинкты индивида с требованиями человеческого сообщества, он идет на попятную и приходит к подчинению как светскому, так и духовному авторитету, к благоговению перед царем и Богом христиан, к узкосердечному русскому национализму… Достоевский упустил возможность стать учителем и освободителем человечества, он стал одним из его тюремщиком».
Данный полубред принадлежит вполне неглупому человеку. Но удивляться не приходится! Западный мир не понимает нравственных поисков Достоевского. Им нужен мессия, а писатель не оправдал надежд масоно-иудейской тусовки. Они не поймут того переворота души, произошедшего после 22 декабря 1849 года, когда юного сочинителя вывели на плац, чтобы произвести казнь.
Что творилось в душе Достоевского, только ему ведомо, но знаем, что именно с этого времени начнется пробуждение человека, ищущего Истину. Не утопические рассуждения о Христе, но реальная жизнь в Нем. Не отступает, не идет на попятную, но проникается мыслью о справедливости во Христе, заключенной в религии христиан.
Иудею Фрейду этого не понять. Слишком сильна талмудическая традиция. Он вне соборной традиции, поэтому обращение к русскому народному идеалу ему видится национализмом. В Достоевском он видел тюремщика, потому что сам весь в запретах, его мир – это запрет, его культура – система запретов, где человек себя чувствует неуютно. Отсюда недалеко и до толстовского отрицания культуры.
«Человеку Достоевского радостно в культуре, здесь он у себя дома. Культура только начинается с запрета (наносить вред другому человеку), завершается она повелением творить ему благо, любить его. Вторая часть этой формулы, столь близкая Достоевскому, была неведома Фрейду. Вот почему он не мог дать объективной оценки писателю, увидел тюремщика там, где перед ним стоял освободитель и учитель» (Арсений Гулыга).
Все творчество Достоевского – спор между добром и злом, его герои создают фон субстанции или ее искаженному варианту. И победа останется за добром, ибо она есть истинная субстанция, не могущая, в силу своей субстанциональности, уступить место своему искаженному отражению.
«В образе идеального человека или в образе Христа представляется ему, - писал М. Бахтин о Достоевском, - разрешение идеологических исканий. Этот образ, или этот высший голос должен увенчать мир голосов, организовать и подчинить его».
Достоевский, как и Толстой, видит правду в русском народе. Причем, его народ не нарисованный, не придуманный, это народ-разбойник, народ-гуляка, и в то же время – это народ глубокого покаянного плача, который писатель видел на каторге. Достоевский писал:
«В русском человеке из простонародья нужно уметь отвлекать красоту его от наносного варварства. Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил. Сохранив человеческий образ…»
Народ, сохранивший не только человеческий, но и Божественный образ, способен на, как писал Достоевский, «всемирное общечеловеческое объединение».
Однако, многие и до сих пор считают, что Достоевский лукавил, говоря о всемирном объединении, ибо он прекрасно понимал, что невозможно совершить объединение в силу разных причин, и в первую очередь в силу неразрешимости иудейского вопроса (даже такой русский писатель как Юрий Нагибин не постеснялся обвинять Достоевского в ненависти к евреям). Упрекали писателя в антисемитизме.
Сам Достоевский писал: «В сердце моем этой ненависти не было никогда, и те из евреев, которые знакомы со мной… это знают… я… с самого начала и прежде всякого слова это обвинение снимаю раз и навсегда, с тем, чтоб уж потом об этом и не упоминать особенно». Достоевский не только не замечен в антисемитизме, но писал, что все, что «требует гуманность и справедливость, все, что требует человечность и христианский закон – все это должно быть сделано для евреев».
Достоевский говорит о равноправии народов. Но ему претит, что евреи участвуют в спаивании русского народа, обкрадывают его, занимаясь бессовестным ростовщичеством, откровенно пренебрегают русскими людьми, себя почитая умным, простых русских людей – дураками.
«… Если всегдашняя «скорбная брезгливость» евреев к русскому племени есть только предубеждение, «исторический нарост», а не кроится в каких-нибудь гораздо более глубоких тайнах его закона и строя, - то, да рассеется все это скорее и да сойдемся мы единым духом, в полном братстве, на взаимную помощь и на великое дело служения земле нашей, государству и отечеству нашему.
А за русский народ поручиться можно: о, он примет еврея в полное братство с собою, несмотря на различие в вере и с совершенным уважением к историческому факту этого различия, но все-таки для полного братства нужно братство с обеих сторон».
Достоевский последовательно воплощает в жизнь русскую идею всечеловечества. Для него очевидно, что только русский духовный этнос способен совершить нравственный переворот в европейском сознании, увлечь за собой в область Традиции, из которой эти народы, к сожалению, ушли, сделав своим жупелом три принципа Великой французской революции. Почему у русских есть шанс повести за собой народы?
«Славянская душа трагична в своей сущности. Сравните ее с душою других европейских рас: она отличается от них глубиною своих эмоций, и напряженностью совести, и остротой трагических противоречий. Она катастрофична. Она живет детской и гениальной интуитивностью» (М. Волошин).
Эта интуитивность, это узнавание, порой, Неведомого дает возможность совершить правильный выбор.
«Мы первые объявим миру, что не чрез подавление личностей иноплеменных нам национальностей хотим мы достигнуть собственного преуспеяния, а, напротив, видим его лишь в свободнейшем и самостоятельнейшем развитии всех других наций и в братском единении с ними, восполняясь одна другою, прививая к себе их органические особенности и уделяя им и от себя ветви для прививки, сообщаясь с ними душой и духом, учась у них и уча их, и так до тех пор, когда человечество, восполняясь мировым общением народов до всеобщего единства, как великое и великолепное древо, осенит собою счастливую землю» (Ф. Достоевский).
Достоевский объявил то, что потом перехватят Ленин и Сталин, совершив кастрацию Российской империи, они будут руководствоваться русской идеей, объединяющей народы. Россия будет отказываться от своих земель ради утверждения всечеловеческого братства. Создавая свой Союз, Ленины и Сталины прекрасно поняли суть русской идеи: ее удивительное стремление к всеединству. Однако им не дано было понять религиозной сути русской идеи.
Иван Ильин писал: «Плох тот народ, который не видит того, что дано именно ему, и потому ходит побираться под чужими окнами. Мы Западу не ученики и не учителя. Мы ученики Богу и учителя себе самим. Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру - из русского сердца, русским созерцанием, в русской свободе, раскрывая русскую предметность. И в этом - смысл русской идеи».
Осуществить ее возможно, только при наличии «живого и общеразделяемого идеала», по слову Льва Тихомирова. Этим идеалом для русского человека уже тысячу лет является Христос. И это невыдуманный идеал, он часть народного сознания. Поэтично и выразительно сказал Вяч. Иванов: «Национальная идея есть самоопределение собирательной народной души… упреждающее исторические осуществления и потому двигающее энергии».
Тот же Достоевский чутко подметил всемирную отзывчивость русского человека. Вот этой отзывчивостью и удивительной способностью узнавать Правду, русский человек привлекает многие народы. Даже немцы иной раз признают, что только русские способны спасти мир. Вальтер Шубарт, в пору нараставшего нацистского угара, осознал особую миссию для европейского спасения русской идеи.
«Особенностью русских, - считал он, - является то, что у них почти любое явление культурной и часто даже политической жизни приобретает религиозную окраску».
Национальной идеей русских Шубарт называл «спасение человечества русскими», духовное спасение от индивидуализма, потребительства, вещизма, а «вопрос: в чем предназначение русских на Земле? - тут же оборачивается другим вопросом: в чем предназначение человека на Земле?.. Можно без преувеличения сказать, что русские имеют самую глубокую по сути и всеобъемлющую национальную идею - идею спасения человечества».
Вот это и не нужно кукловодам закулисы. Нет необходимости спасать человечество тому, кто еще в раю, искушая, толкнул нас к дороге смерти. Поэтому того же Достоевского объявят архискверным и реакционным писателем. Он призывал к религиозной традиции, поэтому велик Лев Толстой, но не он, писавший что «можно многое не сознавать, а лишь чувствовать», чувствовать великий и просветленный идеал. Поэтому выбивали из сознания народа и сам идеал, и саму религиозную традицию.
Сказав это, Иисус отошел и скрылся от них. Столько чудес сотворил Он пред ними, и они не веровали в Него, да сбудется слово Исаии пророка: Господи! кто поверил слышанному от нас? и кому открылась мышца Господня? Потому не могли они веровать, что, как еще сказал Исаия, народ сей ослепил глаза свои и окаменил сердце свое, да не видят глазами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их. Сие сказал Исаия, когда видел славу Его и говорил о Нем.
Впрочем и из начальников многие уверовали в Него; но ради фарисеев не исповедывали, чтобы не быть отлученными от синагоги, ибо возлюбили больше славу человеческую, нежели славу Божию. Иисус же возгласил и сказал: верующий в Меня не в Меня верует, но в Пославшего Меня. И видящий Меня видит Пославшего Меня.
Я свет пришел в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме И если кто услышит Мои слова и не поверит, Я не сужу его, ибо Я пришел не судить мир, но спасти мир. Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе: слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день.
Ибо Я говорил не от Себя; но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить. И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная. Итак, что Я говорю, говорю, как сказал Мне Отец (Ин.12; 36-50).
Кукловоды, прекрасно понимали, что если лишить народ его веры, любви к Богу, то народ покинет Отца своего. И тогда Сын также покинет народ, уклонившийся от путей истинных. Ведь произойдет самое страшное: невозможность обрести Бога, невозможность войти в дом Отца, и не потому что Отца не будет дома, а потому что дети не узнают в силу разорванной традиции своего Творца.
«И опять: «потому не могли они веровать, что, как еще сказал Исаия: «слухом услышите – и не уразумеете». Сие сказал Исаия, когда видел славу Его и говорил о Нем" (ст.39,41; сн. Ис.6:9). Вот опять слова "как" и "сказал" означают не причину, а следствие. Не потому иудеи не веровали, что так сказал Исаия, но потому сказал так Исаия, что они не будут веровать.
Почему же евангелист говорит не так, а напротив как будто представляет неверие следствием пророчества, а не пророчество – следствием неверия? В дальнейших же словах он тоже самое выражает еще сильнее, говоря так: "потому не могли они веровать, что, как сказал Исаия".
Этим он хочет яснее доказать, что Писание не ложно и что предсказанное им совершилось не иначе, а именно так, как было предсказано. А чтобы кто-нибудь не сказал: зачем же и пришел Христос? Или Он не знал, что Его не будут слушать? – для этого и приводит пророков, показывая, что и они это знали.
Пришел же Христос для того, чтобы не имели никакого извинения в своем грехе. Что предсказал пророк, то предсказал потому, что так непременно будет. А если бы не должно было непременно совершиться, то он и не предсказал бы; но оно должно было непременно совершиться, потому что (иудеи) были неизлечимы» (Свт. Иоанн Златоуст).
Россия, как и Иудея, являлась страной избранной. Но каково было наказание Израилю за неверие его? Разрушение и уничтожение государства. Русь стояла на пороге именно такого уничтожения, ее ждало пленение, если не произойдет осмысления своего исторического пути.
Израиль был сохранен физически, можно сегодня говорить и о физическом сохранении русского народа. Но сохранена ли Традиция, не утеряна ли нить, связующая с Богом.
В позапрошлом веке Достоевский делал все возможное, чтобы сохранить Традицию, прекрасно понимая, чем все может закончиться. Наверно, поэтому он для на многих на удивление обрушился на популярного в русской среде Гегеля, полагавшего, что «все действительное разумно».
Гегелевской идеи Достоевский противопоставит свое видение: «Все можно сказать о всемирной истории, все, что только самому расстроенному воображению в голову может прийти. Одного только нельзя сказать – что благоразумно. На первом слове поперхнетесь».
Вот и поперхнулся высоко взлетевший Лев Толстой, которого Св. Амвросий Оптинский называл не нашим. Фактически Гегель предоставил право великим людям топтать «иной невинный цветок». Именно гегельянцы духовные наставники Раскольникова, из гегельянской левой выйдут Маркс и Энгельс, русские революционеры, направляющие человека на путь обезличивания.
Если нет личности, то и некому верить в Бога, потому что только личность способна верить в Господа.
Федор Достоевский скажет: «Разве в безличности спасение? Напротив, напротив, говорю я, не только не надо быть безличностью, но именно надо стать личностью, даже в гораздо высочайшей степени, чем та, которая определилась на Западе. Поймите меня: самовольное, совершенно сознательное и ничем не принужденное самопожертвование самого себя в пользу всех есть, по-моему, признак высочайшего развития личности, высочайшего ее могущества, высочайшего самообладания, высочайшей свободы собственной воли.
Добровольно положить собственный живот за всех, пойти на костер можно только сделать при самом сильном развитии личности. Сильно развитая личность, вполне уверенная в своем праве быть личностью, уже не имеющая за себя никакого страха, ничего не может сделать другого из своей личности. То есть никакого более употребления, как отдать ее всю всем, чтобы и другие были такими же самоправными и счастливыми личностями».
Николай Бердяев в свое время подметил, что у Достоевского было «исступленное чувство личности». И эту Личность он видел во Христе. Его «Легенда о Великом Инквизиторе» представляет собой не просто философский шедевр, это богословское размышление о человеке и Боге.
Сюжет восходит к далекому Средневековью. В памяти оживают мрачные образы генералов католических трибуналов. Возможно, Достоевский пророчески увидел Торквемаду, приказавшего арестовать Христа. Великий Инквизитор, сжигающий еретиков ради Христа, объявляет Ему, что дарованная Им человечеству свобода сделала людей несчастными.
Они, люди, не способны распоряжаться своей свободой. Инквизитор напоминает Спасителю об искушении в пустыне, когда сатана требовал, чтобы Господь обратил камни в хлебы. Если бы Он так совершил, то человечество пошло за Ним в огонь и воду, как послушное стадо баранов.
«Но ты не захотел лишать человека свободы и отверг предложение, ибо какая же это свобода, рассудил ты, если послушание куплено хлебами…
Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество устами своей премудрости и науки провозгласит, что преступления нет и, стало быть, нет и греха, а есть только голодные. «Накорми, тогда и спрашивай с нас добродетели!» - вот что напишут на знамени, которое воздвигнут против тебя и которым разрушится храм твой…»
Достоевский пророчески увидел русскую революцию, когда ради хлеба, будут уничтожать основы русского государства – самодержавие, потом православие, а после и сам народ. И те, кто даст хлеб, даже в малом количестве, будут почитаться богами.
Именно так рассуждает Инквизитор: «Они будут дивиться на нас и будут считать наc за богов за то, что, став во главе их, мы согласились выносить свободу и над ними господствовать, - так ужасно под конец им станет быть свободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое. Мы обманем опять, ибо тебя уже не пустим к себе. В обмане этом и будет заключаться наше страдание, ибо мы должны будем лгать».
Отец лжи – дьявол, и нет Бога там, где ложь. Думаю, Ленин внимательно читал «Братья Карамазовы» и запрещал их к прочтению, потому что понимал, что Достоевский провидел все его фокусы с так называемым социализмом. Посмотрите, как вместо Святой Церкви он незамедлительно требует установление, причем повсеместно, кумиров своего революционного движения.
Портреты этих божков надолго станут интерьером в каждом доме и каждой семье, искажая истинные представления о Бытии. За это, за нежелание Христа создать предметы и объекты для поклонения и упрекает Инквизитор. «Забота этих жалких созданий не в том только состоит, чтобы сыскать то, перед чем мне или другому преклониться, но чтобы сыскать такое, чтоб и все уверовали в него и преклонились перед ним, и чтобы непременно все вместе.
Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества с начала веков. Из-за всеобщего поклонения они истребляли друг друга мечом… И так будет до скончания мира, даже и тогда, когда исчезнут в мире и боги: все равно падут перед идолами».
Инквизитор убежден, что человек только и думает, как бы отдать свою свободу другому, чтобы этот другой вершил за него (пройдет всего лишь 50 лет и вся Европа будет рукоплескать этим другим: Германия - Гитлеру, Россия – Сталину, Польша – Пилсудскому, Италия – Муссулини, Венгрия – Хорти, Румыния – Антонеску, Испания – Франко, а до этого Долорес Ибаррури, Франция - Петэну).
Но овладевает человеком тот, кто способен успокоить совесть. «Есть три силы, три единственные силы на земле, могущие на веки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков для их счастья – эти три силы: чудо, тайна, авторитет» («Братья Карамазовы»).
Если внимательно взглянем на исторический процесс, то убедимся, что кукловоды действовали так, как говорил страшный герой Достоевского.
Христос отверг искушения дьявола, потому что свобода личности важнее всего на свете, потому что она – двигатель веры. Доказывать же наличие веры или ее отсутствие дело праздное. «В вере никакие доказательства не помогают», - подсказывает Ивану Карамазову «черт». Его больная совесть.
«Доказывать тут нельзя ничего, - настаивает старец Зосима, но добавляет: - а убедиться можно… Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших близких деятельно и неустанно. По мере того, как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертие души вашей».
Но всех любить не так уж и трудно, но вот, попробуй-ка, полюбить отдельного человека. Воспитанный в духе европейского гуманизма воскликнет: «Я, говорит, люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я люблю человечество вообще, тем меньше я люблю людей в частности, то есть порознь как отдельных лиц.
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, быть может, действительно пошел бы на крест за людей, если бы это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я и двух дней не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о чем знаю из опыта… чуть он близко от меня, и вот уже его личность давит мое самолюбие и стесняет мою свободу.
В одни сутки я могу даже лучшего человека возненавидеть: одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается. Я, говорит, становлюсь врагом людей, чуть-чуть лишь те ко мне прикоснутся. Зато так всегда происходило, что чем больше я ненавидел людей в частности, тем пламеннее становилась любовь моя к человечеству вообще» («Братья Карамазовы»).
Можно сказать, что инквизитор любит людей. Наверно, так любили людей Ленин и Муссолини, Гитлер и Сталин. Не надо представлять: у всех в памяти, как массы народа гнули спину на вождей революции. «Да мы заставим их работать. Но в свободные от труда часы мы устроим им жизнь как детскую игру, с детскими песнями, хором, с невинными плясками.
О, мы разрешим им и грех (во времена социализма брак станет буржуазным предрассудком – прим. автора – С.Р.), они слабы и бессильны, и они будут любить нас, как дети, за то, что мы позволим им грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет прощен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что любим их, наказание за эти грехи, так и быть, возьмем на себя.
А нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи перед Богом. И не будет у них никаких от нас тайн. Мы будем позволять или запрещать им жить с женами или любовницами, иметь или не иметь детей – все, судя по их послушанию, - и они будут нам покоряться с весельем и радостью.
Самые мучительные тайны их совести – все, что понесут они нам, - мы все разрешим, и они поверят разрешению нашему, потому что оно избавит их от великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного» («Братья Карамазовы»).
Достоевский открыл то, что все увидят только в ХХ веке. Люди, действительно, будут отдавать совесть в руки своих вождей. После они, совершив преступления, будут оправдываться, что выполняли приказ фюрера, каудильо или вождя всех народов.
Ужасу, нарисованному Инквизитором, Достоевский противопоставлял Русское Православие, судьбу русского народа, который «всегда страдал, как Христос». Он верит, что наступит прозрение, причем прозреют даже и те, кто еще лицемерно ходят в храмы, не до конца осознав миссию Христа.
«Вот, например, и эти (начальники иудейские) отторглись от веры по любви к славе. "И из начальников", говорит Писание, "многие уверовали в Него; но" иудеев "ради не исповедовали, чтобы не быть отлученными от синагоги". Так точно и (Христос) еще прежде говорил им: "как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу, а славы, которая от Единого Бога, не ищете" (Иоан.5:44)?
Следовательно они были не князья, а рабы, и рабы самые низкие. Впрочем, впоследствии и этот страх исчез. При апостолах мы нигде не встречаем одержимых этой болезнью; при них обращались к вере и князья, и священники; ниспосланная благодать Святого Духа всех их сделала тверже адаманта» (Свт. Иоанн Златоуст).
Эта твердость придет ко многим представителям русской интеллигенции после прочтения Достоевского, после философских выступлений Вл. Соловьева. Они призывали Русь всмотреться в себя, и увидеть Того, Который пришел не судить, но спасать грешное и запутавшееся человечество.
«Потом, чтобы не сделались от этого нерадивее, узнав, что если верующий получает спасение, за то и неверующий не подвергается наказанию, – смотри, как Он поставляет им на вид и страшный суд, присовокупляя следующие слова: "Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих имеет судью себе" (ст.48).
Но если "Отец не судит никого" (Иоан.5:22) и Ты пришел не с тем, чтобы судить мир, так кто же его будет судить? "Слово, которое Я говорил, оно будет судить его в последний день" (ст.48). Так как они говорили, будто Он не от Бога, то Он и сказал так, показывая, что для них тогда не будет возможности говорить это, но слова, которые Я изрек ныне, предстанут вместо обвинителя, будут обличать их и отнимут у них всякое оправдание.
"Слово, которое Я говорил". Какое слово? "Ибо Я" не сам от Себя пришел, "но пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить" (ст.49) – и все другие подобные слова. Следовательно это говорилось так только для них, чтобы они не могли иметь никакого предлога к извинению. В противном случае, какое (Христос) будет иметь преимущество пред Исаиею?
Ведь этот последний говорит тоже самое: "Господь Бог дал Мне язык мудрых, чтобы Я мог словом подкреплять изнемогающего" (Ис.50:4). Какое пред Иеремиею, который также, когда был послан, получил вдохновение? Какое – пред Иезекиилем? Ведь и этот говорил после того, как поглотил свиток.
Притом же, те, которые будут слушать Его слова, были бы причиной Его знания. Если Он получил заповедь, что Ему говорить, только тогда, когда был посылаем, то наконец ты должен будешь сознаться, что Он того не знал прежде, чем был послан. А что может быть нечестивее этих слов, если кто станет принимать их в этом смысле и не позаботится узнать причину их уничиженности?
Апостол Павел говорит, что даже ученики знали, "что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная" (Рим.12:2): Сыну ли не знать до тех пор, пока Он не получил заповеди? Есть ли в этом какая-нибудь сообразность? Видишь, что Он говорит с чрезвычайным уничижением для того, чтобы и иудеев привлечь к Себе, и на последующих людей наложить молчание?
Итак, для того Он говорит по-человечески, чтобы хотя этим способом понудить их к тому, чтобы они избегали всего низкого в Его словах, зная, что Он так говорит не по существу, а по немощи слушателей. "И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная. Итак, что Я говорю, говорю, как сказал Мне Отец" (ст.50).
Видишь, как уничижены эти слова? Ведь кто получит заповедь, тот уже не господин над самим собою. А между тем, сам же Он говорит: "как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет" (Иоан.5:21). Ужели же воскрешать, кого хочет, Он имеет власть, а говорить, что хочет, не имеет? Очевидно, Он этими словами хочет сказать вот что: неестественно, чтобы иное говорил Он, и иное высказывал Я.
"И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная". Это Он сказал против тех, которые почитали Его обманщиком и говорили, будто Он пришел на погибель. А словами: "Я не сужу" показывает, что Он нисколько не виновен в их погибели. Этим Он как бы так свидетельствует, намереваясь оставить их и больше не обращаться с ними: беседуя с вами, Я ничего не говорил собственно от Себя, но все от Отца.
И для того Он заключает Свою беседу с ними словами уничиженными, чтобы сказать, что при самом конце таков был Мой последний голос к ним. Какой же именно? "Я говорю, как сказал Мне Отец". Если бы Я был противником Богу, Я бы сказал напротив, – что Я ничего не говорю угодного Богу, чтобы всю славу присвоить Себе; но Я все отношу к Нему, так что даже ничего Своего не говорю.
Почему же вы не верите Мне, когда Я говорю, что Я получил заповедь, и когда с такою силою опровергаю ваше неправое мнение, будто Я противлюсь Отцу? Как получившим заповедь невозможно ни делать, ни говорить ничего другого, кроме того, что угодно пославшим их, до тех пор, пока они во всей точности не исполнят заповеди, так и Мне нельзя ни делать, ни говорить ничего другого кроме того, что хочет Отец.
Что делаю Я, то творит Он, потому Он "есть со Мною; Отец не оставил Меня одного" (Иоан.8:29)» (Свт. Иоанн Златоуст).
Вот это великое таинство любви и проповедовал Достоевский в России. Но проповедовал так, что можно говорить не только Русь услышала его, но и весь мир. Он говорил Правду, помня, что отец лжи – дьявол, спасение России – в исповедании Истины, Которая неотделима от Христа.
Свою этическую программу Достоевский лучше всего выразил в знаменитой речи о Пушкине. В творчестве великого поэта он выделяет три периода, каждый из которых отмечен созданием особого типа личности. Вначале – романтический странник Алеко и не находящие своего места на земле Онегин и Швабрин.
Это люди – потомки птенцов гнезда Петрова, вырванные с корнем из народной жизни образованные представители дворянского класса. И Онегин, и Швабрин совершенно не понимают сути народной жизни, поэтому в их внутреннем человеке отсутствует духовный стержень.
Достоевский хорошо знал этот тип неприкаянных скитальцев. В «Братьях Карамазовых» такой тип – Иван. Образованный, скитающийся во мгле противоречий собственного ума, страдающий и одновременно лелеющий свой эгоцентризм, приводящий к умопомешательству.
Любить народ Иван Карамазов не может в силу своего эгоцентрического образования души. Народ – лес, необходимый для рубки. Но самое интересное, что отлетевшей шепкой, которую после сжигают в топке, становятся иваны Карамазовы. Русский народ – материал для становления других народов, более цивилизованных.
В романе «Подросток» обрусевший немец Крафт «вычислил» математически, что «русский народ есть народ второстепенный, которому предназначено послужить материалом для более благородного племени, а не иметь самостоятельной роли в судьбах человечества».
Крафт уверяет себя и других, что «скрепляющая идея пропала. Все точно на постоялом дворе и собираются вон из России». Но это Крафт потерял путь, заблудился и, как результат, покончил жизнь самоубийством.
Обратим внимание, что пушкинский путешественник еще не выехал за границу, он бродит по русской земле. Достоевский же отправляет своих героев на чужбину, появляется мотив Америки. Крафт и Свидригайлов мечтают об Америке, они мечтают о стране, где нет своих национальных корней, где уже давно буржуазное мещанство уничтожило религиозный идеал Христа.
В этой стране Христа заменил доллар, при этом ловко используется библейская фразеология. Но Крафт и Свидригайлов не доехали до Америки. Несмотря на свое самоуничтожение, в них еще не совсем были выкорчеваны национальные черты. Побывали Кириллов и Шатов («Бесов»), первый вернулся оттуда настолько опустошенный, что готов был рассчитаться с жизнью, второй, после увиденного, стал осмыслять происходящее и заново влюбляться в Родину.
Дмитрий Карамазов знает, что бежать с каторги можно только в Америку, но даже мысль об этом вызывает у него отвращение
(«Вот что я выдумал и решил: если я убегу, даже с деньгами и паспортом и даже в Америку, то меня еще ободряет та мысль, что не на радость я убегу, не на счастье, а воистину на другую каторгу, не хуже, может быть, этой!.. Я эту Америку, черт ее дери, уже теперь ненавижу… Да я там издохну»).
Достоевский призывает бездомного скитальца-интеллигента смириться, «образумиться», выжечь гордость, приняв сердцем народную, т.е. православную традицию. И такой тип уже явлен в России, отображен Пушкиным. Достоевский глубоко убежден, что Татьяна Ларина – истинный народный идеал.
«Тип этот дан, есть, его нельзя оспорить, сказать, что он – выдумка, что он только фантазия и идеализация поэта… Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль скоро вера, стало быть и надежда, великая надежда на русского человека».
Но Достоевский не мог промолчать о главном, что мучило его сознание: всемирность пушкинского гения, всечеловечность его поэзии. Ибо «что такое сила русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и всечеловечности…
О. народы Европы и не знают, как они нам дороги! Впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящими русскими и будет именно значить стремиться внести примирение в европейские противоречия».
Устами своего героя Версилова («Подросток») Достоевский убежден, что в России «возникает высший культурный тип, которого нет в целом мире – тип всемирного боления за всех».
Болеть же может только тот, кто укоренен в своей культуре, понимающий, что его культура неразрывно связана с историческим процессом мировой цивилизации видимыми и невидимыми нитями. Таковой тип будет болеть не только своими бедами, но и бедами всего человечества.
«Француз может служить не только своей Франции, но даже и человечеству, единственно под тем условием, что останется наиболее французом; равно англичанин и немец.
Один лишь русский, даже в наше время, то есть еще гораздо раньше, чем будет подведен всеобщий итог, получил уже способность становиться наиболее русским именно тогда, когда он наиболее европеец. Это и есть самое существенное национальное различие наше от всех… Россия живет решительно не для себя, а для одной лишь Европы».
Как не вспомнить, что Русь остановила Орду, которая готова была смести Европу с лица земли. Страшное и упорное сопротивление вряд ли могло остановить смелых монголов, но, пораженные храбростью русского народа, они стали жить рядом с ним, наполовину став частью русского этноса. Древний монгол более всего ценил доблесть, даже если это был враг, история с Евпатием Коловратом поучительна в этом отношении.
Русское общество сумело мирно вобрать в себя, казалось бы, невозможное. В то время, когда маленькое османское княжество поглощало Восточно-Римскую империю, раздробленная Русь собрала своей всемирной отзывчивостью в себя Золотую Орду, которая признала над собой власть православного царя.
И это собирание исторически оправдано, потому что – миссия русского народа - всемирное объединение под знаменем Христа. Ради бытия во Христе русский человек должен возвыситься до высшего культурного типа.
В этом отношении Достоевский отличается от Льва Толстого, который призывал русскую интеллигенцию «опроститься». Не «опроститься» надо было, но поднимать простого русского человека до своего уровня образования.
«Грамотность, прежде всего, - писал Достоевский, - грамотность и образование усиленные – вот единственное спасение, единственный передовой шаг, теперь остающийся и который можно теперь сделать». Но Достоевский не верит в полное могущество науки, она для него лишь средство в познании физических законов.
Познать человека способны только Богословие и философия христианского направления. Можно с уверенностью сказать, что Достоевский и Соловьев будут теми ступенями, с которых начнется русское философское христианское возрождение начала ХХ века.
Безусловно, творчество Достоевского отдает утопизмом. По этому поводу он писал: «Великое дело любви и настоящего просвещения. Вот моя утопия». Но Достоевский не был бы Достоевским, если бы не верил в осуществимость своего идеала.
«Я не хочу мыслить и жить иначе, что все наши девяносто миллионов русских или сколько их тогда будет, будут образованы и развиты, очеловечены и счастливы… И пребудет всеобщее царство мысли и света, и будет у нас в России, может быть, скорее, чем где-нибудь».
Свое просвещение писатель понимал на путях соборности. И наше движение к Богу есть путь просвещения себя и мироздание, в конце которого «будет подведен всеобщий итог». «… Есть будущая райская жизнь. Какая она, где она, на какой планете, в окончательном ли центре, т.е. в лоне всеобщего синтеза, т.е. Бога? – мы не знаем… И понятия не имеем, какими будем мы существами». Финал же нашей истории известен только Богу.
Прав Р. Лаут: «Как, конкретно, смотрит Достоевский на мировую историю? В его картине мира она включена в более обширный процесс космической истории, которая открывается актом творения и направляется Богом». В письме к Аполлону Майкову Достоевский писал, что цель общественного развития – Иисус Христос, «идеал человечества вековечный».
Но возможно ли приложить сей «вековечный идеал» в повседневной жизни? «Сон смешного человека» рассказывает о возможном преображении нашей физической действительности. Герой-нигилист решил покончить жизнь самоубийством. Выстрел в сердце – и вот он уже в могиле. Но в могиле скушно, и он просит вышние силы отправить его на «новую землю», где обитают безгрешные люди и царствует взаимная любовь.
«Никогда я не видывал на нашей земле такой красоты в человеке. Разве лишь в детях наших, в самые первые годы их возраста можно бы было найти отдаленный, хотя и слабый отблеск красоты этой». Но происходит то, что должно было произойти: нигилист развратил людей, он научил их лгать, люди познали «красоту лжи».
В результате родилось сладострастие, после – ревность, как следствие – жестокость и раздор. «Скоро брызнула первая кровь». Оживают образы древней истории, в которой люди стали обособленными и злыми. Но при этом заговорили о братстве и гуманизме. Появилась спутница гуманизма – гильотина.
Несмотря на смерть и скорбь, люди не хотели возвращаться в золотой век, потому что они знали то, что не знали в тот блаженный век. Это знание было важнее согласия и любви. «…У нас есть наука, и через нее мы отыщем вновь истину, но примем ее уже сознательно. Знание выше чувства. Сознание жизни – выше жизни. Наука даст нам премудрость, премудрость откроет законы, а знание законов счастья – выше счастья».
Пробудившись, «смешной человек» предстает совершенно иным человеком. «Я видел истину, - восклицает он. – Я видел и знаю, что люди могут быть прекрасны и счастливы, не потеряв возможности жить на земле. Я не хочу и не могу верить, чтобы зло было нормальным состоянием людей».
Герой не знает как устроить мироздание, но его сознание возвращается к старой евангельской истине, гласящей о великой и неисчерпаемой любви. Именно к евангельской любви и призывал Достоевский русского человека.
В любви можно было преодолеть бесовщину, которую так блестяще изобразил в своем знаменитом романе Достоевский. В этом романе писатель показывал корни русского революционного движения, носившего ярко выраженный антихристианский характер. Вся его жизнь после каторги – призыв одуматься, отступиться от революции и нигилизма, ведущих Русь к уничтожению.
В «Мертвом доме» он увидел то, что не могли видеть ни белинские, ни писаревы, ни добролюбовы, он увидел нравственное содержание русского народа. В сердце этого содержания был Христос, Его учение Любви. Русский человек был способен на великое смирение. Только нужно было вывести его из неестественного состояния униженности и оскорбленности, и он горы свернет.
Вина в том, что русское революционное движение получило такое широкое распространение, была не только в нигилистической зараженности молодежи, составлявшей костяк этого движения, но в нечувствительности власти, в высших слоях которой засели откровенные масоны или просто недалекие, мягко говоря, люди.
Кто-то из знаменитых отмечал, что русскую общественную жизнь защищают негодяи, а на штурм самодержавия идут честные и порядочные молодые люди. Этот парадокс наблюдался вплоть до падения русской монархии. Но эти благородные деятели объективно заражали народ страшной болезнью.
В «Дневнике писателя» за 1873 год Достоевский писал: «Тут являются перед нами два народные типа, в высшей степени изображающие нам русский народ в его целом. Это прежде всего забвение всякой мерки во всем…
Это потребность хватить через край, потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну - в частных случаях, но весьма нередких – броситься в нее как ошалелому вниз головой.
Это потребность отрицания в человеке, иногда самом не отрицающем и благоговеющем, отрицания всего, самой главной святыни сердца своего, самого полного идеала своего, всей народной святыни во всей ее полноте, перед которой сейчас лишь благоговел и которая вдруг как будто стала ему невыносимым каким-то бременем».
Достоевского удивляла та «торопливость, стремительность, с которую русский человек спешит иногда заявить себя, в иные характерные минуты своей или народной жизни заявить себя в хорошем или поганом. Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдается беззаветно, готов порвать все, отречься от всего, от семьи, обычая, Бога».
Казалось бы, как можно после такой характеристики считать русских «народом-богоносцем». Но Достоевский видит то, что многие не хотели бы видеть, и ему больше веры.
После уничтожающей характеристики, слышим все тот же голос: «С такою же силою, с такою же стремительностью, с такою же жаждой самосохранения и покаяния русский человек, равно как и весь народ, и спасает себя сам, и обыкновенно. Когда дойдет до последней черты, то есть когда уже идти больше некуда».
Действительно: «Ангел никогда не падает, бес до того упал, что всегда лежит, человек падает и восстает».
Но, чтобы падение русского человека было глубокое, кукловоды масонской левой прекрасно понимали, что русский характер с его взлетами и падениями ненадежный союзник в революционном движении.
Нужна была теория, которая бы не просто оправдывала разинщину и пугачевщину, но обосновала народное движение, придав ему научный характер. Вот тут и появляется Нечаев с его «Народной расправой».
Это был пробный шар. Он не просто глава террористической организации, призванной осуществлять народную месть, он – человек, который взял на себя прерогативы судьи, причем судьи не только царских чиновников, но и своих соратников.
Известная история с убийством студента Иванова в свое время потрясла и революционеров-шестидесятников. Например, Бакунин, отказался от всякого общения с Нечаевым, считая его негодяем, порочащим чистоту и жертвенность революционного движения. Однако тот же Бакунин не возмущался гибелью казаков во время террористических актов. Как будто убивали не людей, а деревянных кукол. Как говорится дело было во времени.
Пройдет всего несколько лет, и по всей Росси пройдет волна убийств, как чиновников, так и случайных людей. Конечно, от мировой революции не убудет гибель мальчика на мостовой во время последнего покушения на Александра II. Господа революционеры не заботились о жизни человеческой, они любили все человечество, и ради этого отрицались и от своей личности.
В «Катехизисе» С. Нечаева читаем: «Революционер – человек обреченный. У него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единою мыслью, единою страстию - революцией».
Революционер, по Нечаеву, рвет со всем образованным миром, со всеми законами и приличиями, с нравственностью этого мира. Вот вам и ленинское: «нравственно все, что делается во имя революции». Это уже не просто шизофрения, это глубокая болезнь духа.
Но самое страшное и удивительное, что люди, идущие в революцию, признавали нравственную силу Христа. «Слушай: этот человек был высший на всей земле, составляя то, для чего ей жить, - торжественно провозглашает гимн Христу за минуту до самоубийства Кириллов. - Вся планета, со всем, что на ней, без этого человека - одно сумасшествие». Они жаждали совершенства.
Вспомним героя Достоевского Ставрогина, этого «героя-солнца», «совестливого и употребляющего страдальческие судорожные усилия, чтоб обновиться и вновь начать верить... Это человек, не верующий вере наших верующих и требующий веры полной, совершенной, иначе...»
Эти люди готовы были совершить самопожертвование ради высоких, как им казалось, идеалов гуманизма. Ради этого шла на смерть Софья Перовская, которой казалось, что, уйдя из аристократического дом, она обрела настоящую свободу, свободу в борьбе. Они шли на смерть, отказавшись от исповеди, прощально взмахнув белым платком.
Надо признать, что такие, как Нечаев, еще не играли первой скрипки в революционном оркестре, он виделся досадным эпизодов в святом деле. Как говорится иуды во всяком деле есть. И вот шли в «Народную волю» искренние молодые люди, готовые по примеру Александра Ульянова жертвовать своей жизни ради друзей и ради будущего счастья народа.
Но почему эти воспитанные в духе любви к народу дети, стнавились революционерами? Разве не было примера у того же Саши Ульянова примера отца, Ильи Николаевича, человека, своим трудом добившегося значительных постов, потомственного дворянства, но главное, трудившегося на ниве просвещения, беззаветно преданного монархии и России.
Что происходило в их семьях такого, что эти дети, вместо преданности Самодержавию, шли на его штурм.
Как это часто бывает, в семьях, где отцы отдают себя работе, государевой службе, упускается момент приобщения к Истине. Ребенок часто предоставлен самому себе или влиянию соседей, тетушек и дядюшек, праздно шатающихся по родственным домам. Эти люди, лишенные почвы, набивали юные головы мечтательными иллюзиями и фантазиями.
Пример Петра Верховенского показателен. Мы видим, что «в романе он законченный негодяй и мошенник, политический честолюбец и убийца. А в предыстории хроники единственный сын Степана Трофимовича - несчастный сирота, не знавший ни отца, ни матери, с грудного возраста живший «у теток» где-то в глухой провинции, ребенок, «по почте высланный» отцом с глаз долой и им же обобранный.
Знаменательно, что Степан Трофимович, воспитывавший Ставрогина, Дашу, Лизу, наставлявший своего молодого друга Хроникера, в воспитании сына не принял никакого участия и вообще видел его два раза в жизни» (Л. Сараскина).
Бывало, что любовь родителей была настолько сильной, что не замечали увлеченности своих детей революционной литературой, не объясняли пагубности этой макулатуры. Революционная литература берет своей мечтательностью, она захватывает воображение особенно впечатлительных молодых людей. И вот уже покидают семьи, уходя в темные дали социалистической утопии.
Касаемо семьи Ульяновых, то полагаю, что здесь сыграла огромную роль в воспитании своих детей мать – Мария Александровна Бланк, шведская еврейка, остро не любящая Россию, считавшая, что весь строй православной страны насквозь прогнил и его надо срочно менять.
Практически все вечера она проводила со своими детьми, вдалбливая им ненависть к русской власти, прикрываясь правдолюбческой фразеологией. Обратим внимание, что только старшие дети, Александр и Анна, любовь к народу питали искреннюю. И почему-то думается, что Александр, так же как и его любимая сестра Анна, не приняли бы участие в октябрьском перевороте.
Это был человек склада Георгия Плеханова; младшие, известный Владимир Ленин и Дмитрий, патологические убийцы, не испытывающие никаких угрызений совести, правда, будучи людьми еще XIX века, не потерявшие представления о дружбе, что помогало сохранить хоть какие-то остатки человечности (свидетельства Максима Горького вполне в этом плане объективны).
Роль матери Ленина еще недостаточно изучена, поле не пахано. Но в целом, революционеры 70-80 годов XIX века еще отличались какими-то представлениями о порядочности и чести. Многие из них войдут в так называемое кадетское движение, призывая к политическим и экономическим реформам, в движение социалистов-революционеров, а кто-то, как Лев Тихомиров, станет истинно православным человеком, преданным идеям самодержавной России.
Разговор о возвращении интеллигенции к Православию впереди. Но в описываемое время происходило постепенное отступление от Божественных истин. И, чтобы сделать это отступление научным, была взята за основу теория Чарльза Дарвина о «Происхождении видов».
В масонской лаборатории был разработан грандиозный план по ликвидации человека как образа и подобия Божия. Человек низводился до уровня животного. Вместо проповеди любви, создавалась теория, в которой борьба между видами превращала человека в животное, готовое пожрать другого ради выживания. Все научные изыскания, противоречащие теории эволюции, стали объявляться мракобесием и поповщиной.
Данная теория делало то, чего не мог добиться дьявол в течение тысячелетий, она уничтожала Божественное происхождение человека. А раз так, то и монархии, как Богоустановленные, не есть таковые. Значит, государство, во главе которого находится Помазанник Божий, представляет собой обман, а религия – это опиум.
Если человек произошел от обезьяны, то оправдана расовая теория, согласно которой было несколько точек во вселенной, где произошло зарождение человека, и белая цивилизация, как самая ранняя, имеет право господствовать по праву сильной и умной, остальные же цивилизации, особенно черная, должны служить своим белым господам. Ведь в природе строгая иерархия, и господство одного вида над другим – данность.
Именно в век социал-дарвинизма начинают происходить такие жуткие войны, какие не знала человеческая история. Истребления людей приняло массовый характер. Интересно, что теорию Дарвина признали Маркс, Энгельс, Ленин, Муссолини, Гитлер и Сталин. К человеку стали относиться как к материалу. Евангелие любви объявлялось не научной книгой, анахронизмом, разве что литературным и историческом памятником прошлого.
В систему образования последовательно вводилась теория эволюции. Глупость, возведенная в абсолют, объявлялась истиной в последней инстанцией. Вот уж, действительно, «человек сошел с ума, и стал обезьяной».
Как результат, в Европе фактически прекратили свое существование легитимные монархии. Только в Англии, которая объявила себя островом свободной мысли, продолжалась монархическая традиция. Но за это пришлось дорого заплатить: наследник английского престола – мастер масонской ложи, один из кукловодов мировой закулисы, поэтому трон Англии пока в неприкосновенности, но это пока…
Во Франции Бурбоны низвергнуты, Бонапарта сменила республика. Была попытка установления анархо-коммунизма в лице парижской коммуны, но была оставлена масонами без поддержки за ненадобностью. Их вполне устраивала республика буржуа и пошлого мещанства.
В конце концов, что коммунисты, что буржуазия отдают предпочтение не Божественной власти, а народной, которой удобно манипулировать. В Испании получило сильное распространение анархическое направление, и власть короля превратилась в опереточную. Там, где монархия пыталась, найти опору в традиции, то тут же получала удар в спину.
XX век начался с убийства итальянского короля Умберто анархистом, продолжился двойным убийством португальских монархов и ликвидацией древней монархии. В Германии к власти пришел Вильгельм II, для которого национализм приобретает верховенство над религией, поэтому его поддерживают финансово те, кто, казалось бы, должен сделать все возможное, чтобы эта империя рухнула (Ротшильды).
Во времена Вильгельма сеялись семена расовой теории фашизма. В Австро-Венгрии также к власти пришли бывшие революционеры. Недавно приговоренный к смерти граф Андраши, становится канцлером «лоскутной» империи, проводя в жизнь конституционные принципы.
Практически все европейские монархи склонились перед народным представительством. Осталась только Россия. Эта была единственная европейская страна, где масоны не только не имели власти, но официально преследовались, как враги государства. Это преследование чаще всего носило условный характер, но формально масоны были под запретом.
Но главное, против них активно выступала Православная Церковь, которую не сдерживала власть Государя, а, наоборот, поощряла. Если католицизм успешно замкнули на Ватиканской горе, то совершить такое с Россией было сложнее. Но именно против России начинает действовать все силы зла. Если раньше они распылялись, то к концу XIX века, когда легитимность была фактически уничтожена, весь удар дьявольской силы был направлен против русской государственности.
И уже не важно было, что русский Царь находился в родственных связях чуть ли не со всеми европейским домами, и в первую очередь с Англией и Германией, он был объективно врагом масонских интересов. Была поставлена ясная цель – уничтожение русского государства. Поставлена еще и потому, что согласно теории Дарвина есть полноценные нации и неполноценные.
Так вот славяне – неполноценные, они могут быть только рабочим скотом у германской и романской рас, которые являются оплотом европейской цивилизации. Славяне – это животные, которых надо истреблять, как бешеных собак. Для этого все средства хороши.
Интересно, что за теорией взаимного истребления стояли Ротшильды и Рокфеллеры, люди еврейской национальности. Цель еврейской буржуазии - столкнуть романо-германскую расу со славянской, чтобы после взаимного истребления, на полуголое поле пришли еврейские банкиры с деньгами ссужать несчастных под проценты, сделав их своими вечными должниками (сегодня практически все должны американским банкам, основу которых составляет еврейский капитал).
Таким образом, уничтожение России – это было не просто уничтожение государственного организма как такового, это было разрушение религиозных мировоззренческих основ. Разрушение России – означало победу дьявольских сил над христианством во всем мире.
Но вначале необходимо было выбить веру в Русского Царя у народа. Выбив веру, можно было Русь голыми руками брать, не применяя военной силы. Поэтому была устроена охота на Русского Царя-Освободителя. Пятнадцать лет Государь жил под прицелом террористов. Наконец, в 1881 году Государь был убит. Однако неожиданно произошло объединение русского народа вокруг нового Царя Александра III.
Русского человека поразило это кощунственное убийство не просто Царя, но человека. Общество было в шоке, даже те, кто до этого рукоплескал народовольцам, стал понимать, что произошло ужасное. Самое, что есть драгоценное – человеческая жизнь была так легко растоптана у всех на виду (кстати, впоследствии революционеры поняли, что убийства и казни необходимо совершать тайно.
Вл. Зазубрин в уста своего героя Срубова вложил следующие размышления: «Во Франции были гильотина, публичные казни. У нас подвал. Казнь негласная. Публичные казни окружают смерть преступника, даже самого грозного, ореолом мученичества, героизма.
Публичные казни агитируют, дают нравственную силу врагу. Публичные казни оставляют родственникам и близким труп, могилу, последние слова, последнюю волю, точную дату смерти. Казненный как бы не уничтожается совсем.
Казнь негласная, в подвале, без всяких внешних эффектов, без объявления приговора, внезапная, действует на врагов подавляюще. Огромная, беспощадная, всевидящая машина неожиданно хватает свои жертвы и перемалывает, как в мясорубке. После казни нет точного дня смерти, нет последних слов, нет трупа, нет даже могилы. Пустота. Враг уничтожен совершенно».
Интересно, что герой Зазубрина додумается до еще более совершенного метода истребления. «В будущем «просвещенное» человеческое общество будет освобождаться от лишних или преступных членов с помощью газов, кислот, электричества, смертоносных бактерий.
Тогда не будет подвалов и «кровожадных» чекистов. Господа ученые, с ученым видом, совершенно бесстрашно будут погружать живых людей в огромные колбы, реторты и с помощью всевозможных соединений, реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, в вазелин, в смазочное масло.
О, когда эти мудрые химики откроют для блага человечества свои лаборатории, тогда не нужны будут палачи, не будет убийства, войн. Исчезнет и слово «жестокость». Останутся одни только химические реакции и эксперименты...»).
***
«С восшествием на престол Александра III Россия вступила в полосу великих реформ. Еще никогда в России не было такой свободы. В этот период русская философия быстро развивалась и вскоре догнала западноевропейскую мысль. Достаточно вспомнить имена Чичерина, Дебольского, Каринского, Лопатина и А. И. Введенского.
В области религиозной философии на первое место выдвинулся Владимир Соловьев, однако в то время, когда он жил, интеллигенция мало интересовалась вопросами религии. Одна ее часть болезненно занималась проблемой свержения самодержавия, а другая так же односторонне была поглощена общественными и экономическими проблемами и проблемой введения социализма.
В конце XIX и начале XX в. значительная часть русской интеллигенции высвободилась из плена этого болезненного моноидеизма. Широкая публика начала проявлять интерес к религии, метафизическому и этическому идеализму, идее нации и вообще духовным ценностям» (Н. Лосский).
Замечание тем более ценное, что произнесено современником. В то же время 80-е годы в исторической науке оцениваются неоднозначно. Некоторые мыслители, в частности Георгий Флоровский, данную эпоху называли эпохой Победоносцева.
Эпоха Победоносцева, которую многие историки (особенно марксистского толка) почему-то называют эпохой реакции. А какой же она должна была быть после убиения Государя-Императора? Конечно, произошла реакция, но это была естественная реакция.
И выразителем этой реакции и выступил Победоносцев, который считал, что народность и почва спасительна для русского государства. В этом он был близок Достоевскому. «У меня был для него отведен час, в субботу после всенощной, и он нередко ходил ко мне, и мы говорили долго и много за полночь...»
Надо сразу оговориться: К.П. Победоносцев не представлял собой идеальный тип русского человека. В нем много положительного, но есть и отрицательные черты.
«Он верил в простой народ, в силу народной простоты и первобытности, и не хотел разлагать эту наивную целостность чувства ядовитой прививкой рассудочной западной цивилизации. “Народ чует душой.” И это чутье воплощается в преданиях и обрядах. К ним Победоносцев не хотел бы прикасаться испытующим сомнением мысли, - в представлении Победоносцева мысль всегда сомневается, всегда разлагает, никогда не творит.
И лучше молчать, и хранить даже суеверие, ибо в них есть эта первичная энергия жизни. Победоносцева радовало и удовлетворяло вполне, что “во всех этих невоспитанных умах воздвигнут неизвестно кем алтарь Неведомому Богу.” Он любил растворяться в народной толпе, “исчезать со своим я в этой массе молящегося народа.” И его совсем не смущало, что слишком многие в этой молящейся толпе не могут сознательно следить за словами церковной службы.
“Народ не понимает решительно ничего ни в словах службы церковной, ни даже в “Отче наш,” повторяемом нередко с пропусками или с прибавками, отнимающими всякий смысл у слов молитвы.”
Но ведь истина постигается не разумом, но верой, “стоящею выше всех теоретических формул и выводов разума.” “Самые драгоценные понятия,” настаивает Победоносцев, “находятся в самой глубине воли и в полумраке...”
Есть что-то от позитивизма в этом непримиримом отталкивании Победоносцева от всякого рассуждения. Умозаключениям он всегда противопоставляет “факты.” Обобщений он избегает не без иронии, и отвлеченных идей боится.
Мысль убивает, замораживает жизнь. Его ученый курс гражданского права очень удачно называли “межевым планом” X-го тома. Так называемой “общей части” в нем почти нет. Нет и системы. Победоносцев избегает и “опасается вводить мысль в построение институтов...”» (Г. Флоровский).
Надо сказать, что в эту эпоху народной реакции, необходимо было пробудить народные православные начала. И Победоносцев понимает это. Но в век, когда было крайне необходимо понятное Богословие для народа, он фактически отвергает его, отдавая предпочтение народному чутью. При этом сам не столько отдавался интуитивной вере, сколько разуму, который Витте называл «нигилистическим по природе».
Поэтому Церковь для него не мистический организм, не место, где господствует догматическое учение, но «живое, всенародное учреждение...», держащееся простой верой. Г. Флоровский отмечал: «В православной традиции он дорожил не тем, чем она действительно жива и сильна, не дерзновением подвига, но только ее привычными, обычными формами.
Он был уверен, что вера крепка и крепится нерассуждением, а искуса мысли и рефлексии выдержать не сможет. Он дорожит исконным и коренным больше, чем истинным. “Старое учреждение тем драгоценно, потому незаменимо, что оно не придумано, а создано жизнью.”
И этого органического авторитета, очевидно, ничем нельзя заменить: “потому что корни его в той части бытия, где всего крепче и глубже утверждаются нравственные узы, - именно в бессознательной части бытия” (срв. у Бёрка его теорию “давности,” prejudice and prescription). Поэтому и легендарный образ надежнее ясного понятия. В легенде есть сила жизни, а понятие бессильно...»
Наверно, это было одной из причин того, что он боялся насыщенной народной жизни. И это в то время, когда, действительно, происходило оживление народной жизни, когда народное сознание увидело себя в Ограде Оптиной пустыни и со смирением внимало проповедям Святителя Феофана Затворника и Иоанна Кронштадского, когда лекции Вл. Соловьева собирали тысячные толпы.
Эта была сила, способная противостоять любой революции. Но вместо повсеместного просвещения Победоносцев будет творить свое полупросвещение. Прекрасно, что он открыл церковно-приходские школы, но худо, что считал четырехклассное обучение достаточным для народа.
Он боялся, что знание неизбежно заведет народное сознание в дьявольскую пропасть. Он предпочитал, чтобы народ остался в области сказочных преданий. Но ведь народ, не вооруженный богословски, очень легко увлечь байками. Сознание, привычное к сказочным сюжетам, с удовольствием примет новую сказку, в которой легендарность перекликается с мифом, становясь, таким образом, лжемифом.
Народная школа, по Победоносцеву, охранительное учреждение, ей предписывалось «содержать людей в строгом подчинении порядку общественной жизни» и «ограждать священные заветы предков». Он боялся, что просвещение народа оттолкнет его от Православия и приведет к протестантизму. И, как замечает Н.П. Гиляров-Платонов, «опасение протестантства и вольномыслия повело к обскурантизму».
Победоносцев боится всякого церковного движения, его душа вся в патриархальности русского народа. Он и призывает к простоте. Невольно вспоминается Жан-Жак Руссо и Лев Толстой со совей теорий «опрощения». Но, призывая к началам народной жизни, этот человек скажет странную фразу, что Россия «ледяная пустыня, и в ней ходит лихой человек».
Так может сказать человек, страдающий маловерием. Ив. Аксаков в 1882 году писал Победоносцеву: «Если бы в те времена спросили тебя: созывать ли вселенские соборы, которые мы признаем теперь святыми, ты представил бы столько основательных критических резонов против из созыва, что они бы, пожалуй, и не состоялись...
Исторгая плевелы, не следует исторгать и пшеницу, и лучше не исторгать плевел, чтобы не исторгнуть хотя бы один колос пшеницы...
Так и во всем. Твоя душа слишком болезненно чувствительна ко всему ложному, нечистому, и потому ты стал отрицательно относиться ко всему живому, усматривая в нем примесь нечистоты и фальши. Но без этого ничто живое в мире и не живет, и нужно верить в силу добра, которое преизбудет лишь в свободе... А если дать силу унынию, то нечем будет и осолиться...»
Весьма показательно, что Победоносцев, доверявший народному чутью, почему-то прошел мимо огненной проповеди Св. Серафима Саровского. Он не понимал соборного разума Русской Церкви. Он полагал, что его задача как обер-прокурора Св. Синода, твердо хранить заветы и традиции Церкви. Но при этом делал вид, что не замечает Петровского искажения церковной жизни, не собирался восстанавливать патриаршество.
Церковь при нем фактически лишалась права голоса, что перед надвигающейся революцией выглядело самоубийственно. «Леонтьев в одном из своих писем 80-х годов осудил со всей беспощадностью все это “бездарное безмолвие” испуганных охранителей. Он ясно видел, что ограничить всю жизнь Церкви одним охранением “значило бы обрекать Церковь почти что и на полное бессилие.” Запрет не есть средство убеждения.
“Положим, что нам сказано: “под конец” останется мало “избранных,” но так как нам сказано тоже, что верного срока этому концу мы знать не будем до самой последней минуты, то зачем же нам преждевременно опускать руки и лишать Церковь всех тех обновляющих реформ, которыми она обладала в ее лучшие времена, от сошествия Святого Духа до великой победы иконопочитания над иконоборством и т. д., и т. д.
” И Леонтьев настаивает, что теперь время богословствовать, в особенности же мирянам. Личную жизнь нужно связать послушанием, и вполне подчинить воле избранного старца. Но ум должен оставаться свободным, конечно, в пределах догмата и предания. Ведь есть новые вопросы, и о них подобает писать мирянам, исследуя пути...» (Г. Флоровский).
Константин Леонтьев, избравший для себя монашеский путь послушания, требовательно выступал за свободу в церковной жизни, понимая, что свободное исповедание Христа способно противостать разгулявшийся дьяволиаде.
При Победоносцеве из церковной жизни удались всякие разногласия и споры. Но это удаление носило насильственный характер. Дискуссии считались неполезными. Таким образом, Церковь сама себя выдавливала из культуры. Публичные лекции на богословские темы не поощрялись и фактически запрещались, если в них задавались вопросы, неудобные власти.
«Не могут быть признаны соответствующими требованию ученого богословского сочинения такие труды, в которых отрицается, хотя бы и с видимостью научных оснований, достоверность таких событий, к которым церковное предание и народное верование привыкли относиться, как к достоверным событиям». То есть, если в народе считают, что Илья-пророк катается по небу на колеснице, то опровергать данное утверждение вредно для народного сознания.
«Запрещалось “неблагонамеренно выставлять в ложном свете какие-либо учреждения и установления отечественной Церкви,” - здесь имелись в виду исследования о происхождении старообрядческого раскола, о старом обряде, о Петровской реформе.
Запрещалось объяснять церковно-исторические события игрой естественных только причин, человеческими побуждениями и стремлениями, часто темными, влиянием школ и направлений, находить черты благородства у еретиков и язычников и темные пятна у людей благочестивых и т. д.
В результате Голубинский должен был отказаться от печатания II-го тома своей истории и даже выйти из академии, Каптерев должен был остановить свои статьи о п. Никоне, С.Н. Трубецкой подвергся очень резким нападкам за свою диссертацию о “Метафизике в древней Греции,” где он довольно осторожно и сдержанно говорил о “евангельском приготовлении” в эллинизме...» (Г. Флоровский).
Это было поразительно, но Победоносцев боялся правды больше, чем неправды. Филарет Гумилевский восклицал: «Боятся крика невежд! их не заставишь молчать тем, что будешь кричать неправду; правда сама себе защита, а подмостки человеческие годны только на то, что бы их сломало время...»
Запретительная политика не принесла ожидаемых плодов. Русское народное сознание, пробудившиеся к церковной жизни, было заперто в церковные обряды. Такая ситуция всегда заставляет искать выход. И этот выход мог быть не только в сторону Алтаря, но и в сторону от Храма.
Но вместо того, чтобы вернуть ушедшего, его предавали забвению. «Допустить обсуждение истин своей веры Церковь не может, - не по боязни их колебания, но по отвращению к подобному обсуждению,.. отступающий от Церкви для нее презрен, до невыносимости его видеть...» - писал Василий Розанов.
Но ушедший шел не просто в сторону, он становился активным сторонником революционной фронды. В революцию начинали приходить маловеры и потерявшие веру. Человек не может быть без веры. И вот тут-то воскрешается социал-дарвинизм и появляется модное учение, получившее название по имени своего основателя – марксизм.
Именно в 80-е годы в русском обществе начинается повсеместное знакомство с марксизмом. Большую роль в распространении этого учения сыграли бывшие народовольцы Лавров и Плеханов. На развитие человека смотрели как на борьбу классов. Не было религии как двигателя человеческой истории, были классы, определявшие движения масс. И счастье человека зависит от прибавочной стоимости.
В 90-е же годы русское образованное общество зачитывается Г.В. Плехановым, книги которого вполне легально издаются в России. И это в то время, когда запрещается критическая книга М.Д. Муретова против Ренана на том основании, что в ней изложена доктрина французского писателя. Странные вещи! Наверно, поэтому столь противоречива эпоха Победоносцева.
Безусловно, Константин Петрович хотел добра России, но очень часто благими намерениями выложена дорога в ад. Слава Богу, что в России не всегда исполняются законы, и многие циркуляры обер-прокурора так и остались бумажными формулярами.
Но Победоносцева погубило, если можно выразиться словом Ф. Тютчева, сказанное, правда, по другому поводу: «Его погубит роковое слово: свобода совести есть бред…»
В то же время Александра III можно назвать наиболее успешным в русской истории. Россия, несмотря на свои потрясения, вновь представляла собой могучую силу. Европа с замиранием смотрела на русского медведя, и ждала пока русский Царь поудит рыбу в финском заливе. Александр пытается восстановить легитимность в европейским доме.
Заключен союз трех императоров: Германии, России и Австро-Венгрии. Содружество этих империй, Император в этом убежден, способно остановить разрушительные войны и революции. И если внимательно всмотримся, то увидим, что Европа в 80-90-е годы XIX века пребывала в относительном мире, если не считать ее африканских войн.
Россия скалой нависала над Европой, успешно продолжая заниматься азиатской политикой. Император понимал, что в Европе заниматься переделом земель дело бесперспективное и вредное, способное привести к разрушению целостности Европы. Поэтому он наступает в Туркестане, не обращая внимания на вопли английской старушки Виктории.
Россия занимала земли, необходимые для ее экономического развития. Средняя Азия становилась частью русского мира (напомню, что страны Средней Азии со страшной неохотой уходила из России. Уход осуществляла элита, подкормленная западными банкирами). Русский человек приходил не как завоеватель, но как соработник общего дома. Никого презрения к местным обычаям и людям.
Если не дай Бог кто-то обижал туземцев, то эти люди подвергались справедливому суду. В Средней Азии увидели справедливый суд. Даже тогда, когда придет революция, Средняя Азия останется в сфере русского влияния. Это говорит о том, что русский человек был уважаем туземным населением.
Россия не грабила национальный богатства Азии, она становилась совладельцем, взамен строя железные дороги, создавая промышленность и сельское хозяйство передового типа. Русский капитал равноправно вливался в денежную систему азиатских ханств. Кстати, с приходом России в Туркестан, было полностью уничтожено рабство и феодальные повинности.
Невозможно сопоставить Россию с другими странами. Англия в это же время, когда Россия бережно относится к мусульманским традициям Востока, заставляет сипаев намазывать свиным и коровьим жиром пули, не уважая религиозные чувства индусов и мусульман.
В результате – восстание, которое было жестко подавлено в крови армией добродушной королевы Виктории. Про то, что англичане творили в Судане и Средней Африке и говорить страшно. Даже белые буры Южной Африки были подвергнуты страшному истреблению.
Колониальная политика Западной Европы потрясает своим цинизмом. В той же Франции презрение к алжирцам, которых считают людьми второго сорта; в Америке происходит массовое истребление индейцев. И это после того, как отменили рабство, как вроде бы в негре признали человека, а не обезьяну. Но это признание было скорее на словах, чем на деле.
Суд Линча господствовал в Южных штатах. Индейцев же вообще не считали за людей. И почему-то молчали гуманисты, еще вчера так рьяно выступавшие за права негров. Просто-напросто мастера масонской ложи поняли, что явное рабовладение как бельмо на глазу «просвещенного» человека, поэтому вводили повсеместно господство денег и банковского капитала, превращая людей в еще больших рабов, но при этом, создав видимость свободы.
Человеку дали право писать, расстегивая ширинку, потому что у него появились респектабельные штаны. Индейцев уничтожали, потому что нужны были их земли. Даже не оправдывали потребностью изменения вероучения. Известно, что индейские племена исповедовали языческий шаманизм. Однако даже приобщение к христианству не спасало племена.
Уничтожение индейцев нескрываемым позором лежит на новейшей американской цивилизации. Эта культура прочно стоит на убиенных парнях и девушках индейских племен. Некоторые племена исчезли с лица земли, потому что добродушные христиане-протестанты заражали оспой индейцев, и те гибли от эпидемий.
Творцы американской демократии еще смеют говорить о высоком гуманизме! Американское государство представляет собой государство высочайшего класса, никто не довел каннибализм до научного статуса, до государственной идеологии.
Это государство, обладая бесконечными финансовыми возможностями, становилось лидером не только Нового Света, но и Старого. И этот лидер не ведал чувства благодарности даже к тем, кто в свое время протянул ему руку помощи. Известно, что в свое время Екатерина Великая отказалась дать Англии солдат, чтобы подавить американскую революцию.
Считают, что царица послушалась своих друзей-франк-масонов, видящих в Америке проект своего государства. Не вмешивалась Россия и в гражданскую войну, считая омерзительным защищать дело рабовладения.
И вот Америка решила отблагодарить Россию. Понимая как трудно русскому правительству управлять Аляской, американский президент настоятельно рекомендует продать Русскую Америку США. Понятное дело, что американцы могли овладеть этой территорией без особого труда. Слишком далеко располагалась Русская Земля.
И Россия вынужденно продает Аляску. Обратим внимание, что сразу же начинается выкорчевывание всего русского. И спасибо алеутам, до сих пор хранящих веру православную и носящих русские имена.
Америка лицемерно будет называть себя другом России, но при этом вооружать потенциального противника России – Японию. Именно Америка вскормила японскую революцию и подогревала империализм самураев. Руками японцев начался грабеж Китая, внушали им, что настоящий враг – Россия, сломить которую не представит огромного труда.
В то время, как Германия старательно направляла русскую политику на Дальний Восток, Америка старалась выдавить Россию из стран Дальнего востока. Конечно, Россия не была марионеткой в руках немцев или американцев. Русский Царь прекрасно видел расчеты, как немцев, так и американцев.
Но движение на Восток носило объективный характер, и Александр III это понимал, вкладывая немалые средства в строительство Транссибирской магистрали, конечной точкой которой становилась база Русского Тихоокеанского флота – Порт-Артур.
Порт-Артур становился тем центром, вокруг которого должно было произойти формирование дружественного России китайского государства. Обратим внимание, что имея силы и средства, Россия не аннексировала Манчжурию, но, наоборот, вкладывала капитал в развитие этой китайской провинции.
Сами же китайские провинции, уставшие от бесконечного беспредела центра, стремились войти в состав Российской империи. Урянхайский край добровольно вошел в состав России, вслед за ним потянулась Тува, постепенно признавала власть русского Царя Монголия. Россия воистину становилась мировой империей, где Православие сущностно влияло на сознание людей.
Конечно же, это не могло не пугать кукловодов закулисы. Они тщательно, это надо признать, готовили катастрофу 1917 года. Россию необходимо было удалить и с Востока, и с Запада, и с Юга, и даже с Севера. Сделать это можно было только вызвав внутреннее потрясение, но внутреннее потрясение будет произведено быстрее, если будет и внешнее потрясение.
Видимо, понимая это, Александр Миротворец делает все возможное, чтобы избежать Большой войны. Но избегает твердо, не увиливая от столкновений, не показывая и минутной слабости. Интересно, что именно в его царствование поляки стали ощущать себя, наконец-то, частью единого славянского тела, частью империи.
В то же время, и это надо признать, царствование Александра III многими его современниками воспринималось противоречиво. «Восьмидесятые годы были не только временем общественной усталости и угнетения, не только временем «малых дел» и «уравновешенных душ». Современникам могло казаться тогда: «живые притаились в могилах, мертвые самочинно встали из гробов» (слова Салтыкова). Но это не вся правда.
За полвека назад теперь нам уже очевидно, как многое тогда зачиналось из позднейшего расцвета. То было время уже начинающейся мистической тоски и тревоги, хотя бы сама себя еще не узнающей, и в нарастающем нравственном беспокойстве все определеннее обозначаются метафизические мотивы, все резче выступает вопрос о последнем смысле.
То был и тайный возврат к вере, часто болезненный, половинчатый, немощный: «слишком ранние предтечи слишком медленной весны» (известный стих Мережковского, «Дети ночи»)...» (Г. Флоровский).
Интересно, что даже те, кто исповедовал позитивистское учение, не все приняли теорию распространившегося в это время социал-дарвинизма. Например, известный публицист и общественный деятель, примыкавший к народникам, Н.К. Михайловский.
«Михайловский критиковал дарвинистов. Дарвинисты, говорил он, переносят на человеческое общество законы борьбы за существование, но как приспособление к окружающей среде, так и естественный отбор не представляют человеческих идеалов» (Н. Лосский).
«Наоборот, приспособляй к себе условия окружающей тебя жизни, не дави неприспособленных, ибо в борьбе, подборе и полезных приспособлениях заключается гибель и твоя, и твоего общества» (Н.К. Михайловский).
Влияние Михайловского и его народнического журнала «Русское богатство» на русское образованное общество было существенное. Объективно его деятельность уводили русскую интеллигенцию от Церкви. Он искал Правду там, где не было и не могло быть. В этом трагедия русской интеллигенции: идти туда, где ничего нет, и принести то, чего никогда не было и не будет в природе.
Их правда заключалась зачастую в субъективном восприятии истины. Н.К. Михайловский писал: «Всякий раз, как мне приходит в голову слово «правда», я не могу не восхищаться его поразительною внутреннею красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое...
«Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению - правде истине, правде объективной, и в то же время охранять и правду-справедливость, правду субъек- тивную - такова задача всей моей жизни».
Вместо веры в Бога вера в человека. Это была новая религия конца XIX века, которая в литературе ярче всего была выражена Максимом Горьким. Человек – новая сила в мироздании. Он, по Михайловскому, «...«весьма редко удовлетворяется комбинацией ощущений и впечатлений, получаемых им от процессов и результатов естественного хода вещей».
Человек изменяет мир, согласно своему мировоззрению. Категории нравственности субъективны. Личности он дает следующий совет: «Делай историю, двигай ее в направлении своего идеала, ибо в этом-то и состоит повиновение законам историю».
Таким образом, фактически отрицалась свобода воли, и все оправдывалось правдой исторического развития (нечему удивляться, что последователи Михайловского, эсеры, склонят голову перед историческим фактом – сталинским социализмом).
Однако влияние Михайловского, бесспорно, сыграло определенную роль в становлении русского общественного сознания конца XIX века. Это же время принято считать и вырождением славянофильства как философского направления. Крупным представителем этого угасающего направления являлся Н.Я. Данилевский.
Значительной работой, вызвавшая споры, была книга «Россия и Европа». Человечество представлялось Данилевскому абстрактным понятием, и развивается оно в русле определенных культурно-исторических типов. «Человечество и народ (нация, племя) относятся друг к другу, как родовое понятие к видовому».
«В наши дни, по мнению Данилевского, пришло время для развития славянской расы в самобытный культурно-исторический тип.
Оригинальная черта этого типа состоит в следующем. Многие культурно-исторические типы имеют только одну основу (так, еврейская культура - религиозную основу, греческая - художественную, тогда как Рим развил высокую политическую культуру). Германо-романский тип имеет двойную основу и отличается политической культурой, носящей научный и индустриальный характер. Славянский же тип будет первым полным четырехосновным культурно-историческим типом:
1) религиозным,
2) научным, творческим в искусстве, технологическим, индустриальным,
3) политическим,
4) экономическим и общинным (гл. XVII).
Данилевский утверждает, что в процессе дальнейшего развития европейской истории Австро-Венгрия распадется. На ее месте возникнет всеславянская федерация, которая будет включать в себя и другие расовые образования: Грецию, Румынию и Венгрию (гл.XIII).
Восточная проблема будет разрешена в результате борьбы между романо-германским и славянским миром. Столицей всеславянского союза станет Константинополь.
На первых страницах своей книги особое внимание Данилевский уделяет враждебному отношению Западной Европы к России. Он опровергает мнение о том, что Россия является ненасытным завоевателем, и показывает, что она никогда не совершила ни национального убийства, ни национального увечья (гл. I и II)» (Н. Лосский).
Идеи Данилевского были близки русской правящей элите, особенно касательно создания Всеславянского союза с центром в Царьграде. Однако философ отрицает идею христианского универсализма, что, безусловно, обедняло интересную теория становления культурно-исторических типов.
Наверно, поэтому Вл. Соловьев, а еще ранее и Ф. Достоевский, не приняли теории культурно-исторических типов. Их развитие безусловная реальность, однако это развитие возможно только под воздействием универсальной идеи. По слову Апостола, Бог каждому народу дал возможность двигаться своими путями, но Он ни один народ не оставил Своим попечением.
Отрицание универсальной идеи объективно ведет к этнической замкнутости и культурной ограниченности. Русь и славянство объективно сильны именно всемирной отзывчивостью и вселенностью, способностью вобрать в себя культурные типы именно в силу универсальности Православной идеи.
Обратим внимание, что зачастую враги Православия, ведя войну с носителями православной Истины, оказавшись в плену у православных, начиная знакомиться с бытом православного мира, приходят к заключению, что держателями Истины являются именно православные христиане.
Огромное количество представителей различных национальностей, узнав Православие, добровольно переходили в Него: немцы, японцы, финны, поляки и др., перечень может быть бесконечным.
Известно, что Данилевский умер 1885 году, и, возможно, не успел до конца раскрыть свою теорию. Поэтому часто ссылаются на деятельность И.Н. Страхова, его друга, популизатора его идей. Страхов считал что мир представляет собою «гармоническое и органическое целое», в котором все взаимосвязано, взаимно подчинено и составляет «иерархию существ и явлений».
Мир, говорит Страхов,- это организм, в котором все члены «служат друг другу и составляют одно целое». Страхов страстно борется за культуры, активно выступает против позитивизма и нигилизма, губящих, по его мнению, русскую государственность. Поиск Единого – в этом он видит смысл культуры.
Попытку сохранить многообразие культуры отличало и творчество Константина Леонтьева, страстно любившего Византию и культуру христианского эллинизма. «Культура, - писал К. Леонтьев, - это своеобразие, а своеобразие нынче повсюду гибнет, преимущественно от политической свободы. Индивидуализм губит индивидуальность».
«То различие между понятиями «культура» и «цивилизация», которое открылось мыслителям ХХ столетия, фактически было обрисовано Леонтьевым. Можно достигнуть сколь угодно причудливых изобретений в технике, открытий в математике, но эти достижения и знания безнациональны, в них нет жизни, душевного тепла, такие знания – вне духовной культуры, они вне личностного бытия.
Средний человек, усредненное человечество не дадут ничего, кроме обезличенности, пошлости, серости. Без национального своеобразия, без разнообразия можно быть огромной территорией с большим количеством населения, но не великой нацией и великим государством. Для Леонтьева нет ничего страшнее и печальнее, чем превращения человечества в аморфную, бесцветную массу» (А.А. Корольков).
«Тот народ наилучше служит и всемирной цивилизации, который свое национальное доводит до высших пределов развития, ибо одними и теми же идеями, как бы они ни казались современникам хорошими и спасительными, человечество постоянно жить не может».
Надо отметить, что идеи Леонтьева не имели широкого распространения в русском обществе. Ю.Н. Говоруха-Отрок в «Несколько слов по поводу кончины К.Н. Леонтьева» писал, что «книги К.Н. Леонтьева прошли мимо нашего общества».
Очевидно, это произошло, потому что Леонтьева считали ретроградом и певцом старого византинизма. Византия представлялась по сравнению с эпохой Возрождения чем-то древним, отсталым. Сама система этого государства полагалась настолько ветхой, что даже упоминать ее не стоило. Совершенно истреблялась из сознания образованного общества византийская литература и культура христианского эллинизма.
Не желали читать Св. Григорию Паламу, когда есть «Декамерон» Бокаччо, когда в том же веке создана грандиозная «Божественная комедия» Данте и творил великий Петрарка. Не умаляя достоинств этих великих произведений, забывали, что Ренессанс начался в восточном Риме, в царствование Андронника II.
Кроме того, истребление византийского культурного феномена в сознании русского общества, фактически устраняло и русское государство как таковое. «Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм» (К. Леонтьев).
«С какой бы стороны мы не взглянули на великорусскую жизнь и великорусское государство, - писал философ, - мы увидим, что византизм, т.е. Церковь и царь, прямо или косвенно, но, во всяком случае, глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма.
Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия, одним словом, все живое у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освященною православием, которого мы естественные наследники и представители во вселенной. Византизм организовал нас, система византийских идей создало величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим еще сырым и грубым вначале славянским материалом».
Византинизм, по убеждению Леонтьева, не временное явление, но вечное, исторически выстраданное, преемственно перешедшее на Русь, став частью нашего этнического организма. «Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию. Ибо тайные помыслы рано или поздно могут найти себе случай для практического выражения».
«Византийские идеи и чувство сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое одиночество… Византизм дал нам силу нашу в борьбе с Польшей, со шведами, с Францией и Турцией.
Под его знаменем, если мы будем ему верны, мы, конечно, будем в силах выдержать натиски и целой интернациональной Европы, если б она, разрушив у себя се благородное, осмелилась когда-нибудь и нам предписать гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости».
Следует отметить, что византинизм Леонтьева понимался им, порой, выше самой христианской универсальной идеи. Но, возможно, сказанное в полемическом задоре и понималось как универсальная идея. Христианский эллинизм для Леонтьева представлял собой универсальную сущность.
Он был за сохранение Традиции, вне которой Россия прекратила бы свое государственное существование (кстати, сегодня многие не хотят замечать, что в 1917 году было фактически уничтожено Русское государство, а на его руинах было создано антирусская общность, разговаривающая на русском языке.
И только в 1941 году, когда крах коммунистической империи выглядел неизбежным, Сталин обратился к национальным истокам, к Церкви). И именно с этих позиций и следует смотреть на его творчество. Его упрекают в том, что он хотел заморозить России. Но разве лучше те, кто ее отморозил? Имена этих отморозков у всех на слуху.
Заслуга же Леонтьева в том, что он развернул корабль русской просвещенческой мысли в сторону Византии. Не все это сразу поняли. Например, Вл. Соловьев считал, что «в нравственном мире византизм характеризуется как отрицание высокого значения человеческой личности, а также как отрицание идеи единого человечества»;
еще ранее Чаадаев признавал в византинизме «корень русского застоя, отсталости, русского отчуждения от Запада; он видел в нем роковой жребий России» (С.Н. Трубецкой). Так ли это на самом деле? Тот же Соловьев подчеркивал личностное начало в византийской культуре.
Обращение к Византии помогло произвести открытие культуры христианского эллинизма. Вне этого открытия невозможно было бы говорить о Русском религиозном Ренессансе.
Эта философия фундаментально носит вселенский характер, но ничего общего не имеющего с космополитизмом и национализмом. Именно Леонтьев считал, что национализм есть идея «космополитическая, антигосударственная, противорелигиозная, имеющая в себе много разрушительной силы и ничего созидающего».
Обращение к византинизму есть попытка преодолеть узко национальный взгляд на исторический ход развития. Задача русской философии виделась в воплощении универсальных идей христианства в мироздание.
Когда-то Григорий Сковорода восклицал: «Боже мой! Чего мы не знаем, чего не можем! Мы измерили моря, небо и землю, открыли несметное множество миров, строим «непонятные» машины. Но чего-то не хватает. Не наполнить ограниченным и преходящим душевной бездны». Русская философия, по мысли Арсения Гулыги, занята наполнением «душевной бездны».
В конце XIX века были обозначены возрожденческие ориентиры. Русская мысль начинала борьбу с позитивизмом и смертью. В этом отношении интересным эпизодом философской жизни выглядит творчество Николая Федорова. Он – певец бессмертия, причем не в дальней перспективе, а в реальной жизни. В данном контексте им была выдвинута идея добродетельного сверхчеловечества.
Эта идея благодетельна, когда «состоит в исполнении естественного долга разумных существ в их совокупности, в обращении слепой неразумной силы природы, стихийно рождающей и умерщвляющей, в управлении разумом.
Возвращение живущими жизни все умершим для жизни бессмертно есть добро без зла. Воссоздание из земли всех умерших, освобождение их от власти земли и подчинение всех земель и всех миров воскрешенным поколениям – вот высшая задача человечества».
Интересно, что Федоров предсказывает покорение космоса. Землю он сравнивает с космическим кораблем: «Вопрос об участи земли приводит нас к убеждению, что человеческая деятельность не должна ограничиваться пределами земной планеты. Мы должны спросит себя: знание об ожидающей землю судьбе, об ее неизбежном конце, обязывает нас к чему-либо или нет?...
Творец через нас воссоздает мир, воскрешает все погибшее, вот почему природа и была оставлена своей слепоте, а человек – своим похотям. Через труд воскрешения как самобытное, самосозданное, свободное существо свободно привязывается к Богу своей любовью. Поэтому же человечество должно быть не праздным пассажиром, а прислугою, экипажем нашего земного, неизвестно еще.
Какою силою приводимого в движение корабля – есть ли он фото-, термо-, или электроход. Да мы и знать не будем, какою силою движется наша земля, пока не будем управлять ее ходом.
Что фантастичнее: построение нравственного общества на признании существования в иных мирах иных существ, на признании эмиграции туда душ, в действительном существовании чего мы даже и убедиться не можем, или же обращение этой трансцендентной миграции в имманентную, т.е. поставление такой миграции целью деятельности человечества».
Федоров был убежден, что гибель мира можно и должно остановить. И это зависти от человека, от его участия или неучастии в «общем деле» воскрешения. Он глубоко убежден, что наука должна была идти в ногу с религией.
Философ благоговейно относился к культуре и ее богатству. Когда Лев Толстой при нем посмел выразить мысль, что было бы хорошо уничтожить ненужное количество книг, бесполезно хранящихся в библиотеках, то Федоров, сурово оглядев графа с ног до головы, промолвил:
- Много я слышал глупостей на своем веку, а такой еще не слыхивал.
Федоров – глубоко верующий человек. Он «апеллирует к образу Святой Троицы, единой в трех лицах. Так и человечество, созданное по образу и подобию Бога станет бессмертным, единым и многоликим. Пока подобие неполное» (А. Гулыга).
«В учении о Троице заключается путь для совокупного действия человеческого рода, закон всемирной истории не в смысле знания, а в смысле указания пути» (Н. Федоров).
Следует отметить, что воскрешение мертвых мы находим и в учении материалистов. Английский материалист Пристли писал: «Я верю в учение о воскресение мертвых… в буквальном смысле. Смерть с сопутствующим ей гниением и рассеянием частиц представляется разложением… Но что разложено, то может быть соединено снова».
А вот мысли Федорова: «Приходится, однако, напомнить, кому следует, что гниение – не сверхъестественное явление и само рассеяние частиц не может выступить за пределы конечного пространства, что организм – машина и что сознание относится к нему, как желчь к печени; соберите машину – и сознание возвратится к ней».
Данное рассуждение ближе к вульгарному материализму Фохта, но никак ни мистическому опыту Св. Отцов. Сам Федоров подчеркивал, что мечтает сделать «человеческий род сверхчеловечеством, и не в мистическом, а материальном смысле воскрешения и бессмертия.
Есть два материализма – материализм подчинения слепой силе материи и материализм управления материей…» День победы над смертью, по Федорову, «будет дивный, чудный, но не чудесный, ибо воскрешение будет дело не чуда, а знания и общего труда».
С.Н. Дурылин считал, что «Федоров – это оторванный христианским ветром кусок от облака 60-х годов. Кусок от этого облака оторван ветром другого направления, чем тот ветер, который слепил это облако.
Состав облака Федорова тот же, что и облака 60-х годов: тут и как и там, «общее дело» и «долг перед человечеством», и «вера во всемогущество науки», и «материализм», и все это так же, как у Базаровых, слеплено любовью, тою любовью, о последовательности которой хорошо говорил Вл. Соловьев: «человек произошел от обезьяны, а потому положи душу за други своя».
Этот состав Федоровского облака родственен и розовому облаку петрашевцев (как родственны им и «хрустальные дворцы» Чернышевского)… Но кусок этот, повторяю, оторван христианским ветром, - и облако понеслось в другую сторону, откуда неслись грозовые тучи Достоевского и Л. Толстого».
Заслуга Федорова в том, что в век, когда образованное общество теряло нравственные ориентиры, он призывает к добру и любви, видя в них отрицание эгоизма, проявление космического универсумума. Не стоит забывать увлеченности философом идеей космизма.
Данная идея наша себе последователей в лице таких ученых как Константин Циолковский и Владимир Вернадский. Любопытно, что Федоров был незаконнорожденным сыном князя Гагарина. И первый космонавт носил фамилию Гагарин.
Наряду с философией Федорова отмечалось возвращение русской интеллигенции в церковную Ограду. Немалую роль в этом возвращении сыграли лекции Вл. Соловьева и проповеди преп. Иоанна Кронштадского.
Деятельность О. Иоанна понуждала к живой церковной жизни. В ней не было ни капли лицемерия, его сердце принадлежало Господу, Которому он смиренно служил в течение 60 лет.