Авторизация


На главнуюКарта сайтаДобавить в избранноеОбратная связьФотоВидеоАрхив  

Внутренний вид свода Собора Святой Софии в Константинополе (Стамбул, Турция)
Источник: Яндекс картинки
12:25 / 25.01.2021

Константин Леонтьев: пророк византизма и русской самобытности
Восток пленил Леонтьева. Он был гораздо разнообразнее, поэтичнее, пестрее и Запада, и опетербурженной России. Его ум так навсегда и остался пленён восторженным ориентализмом. Открыв для себя Византию и византизм через взаимодействие с Греческой церковью, он, однако, воображал себе Византию наподобие Османской империи, с той лишь разницей, что православной

25 (13 - по старому стилю) января 1831 года в имении Кудиново Мещевского уезда Калужской губернии родился Константин Николаевич Леонтьев. Писатель, дипломат, скандальный эстет и суровый монах, великий русский политический философ-консерватор.

«Государство должно быть пёстро, сложно, крепко, сословно, с осторожностью подвижно. Вообще сурово, иногда до свирепости.

Церковь должна быть независимей нынешней. Иерархия должна быть смелее, властнее, сосредоточеннее. Церковь должна смягчать государственность, а не наоборот.

Быт должен быть поэтичен, разнообразен в национальном, обособленном от Запада, единстве.

Законы, принципы власти должны быть строже, люди стараться быть лично добрее; одно уравновесит другое.

Наука должна развиваться в духе глубокого презрения к своей пользе»,

- так выражал свой идеал Константин Николаевич на склоне жизни. Однако до этих формулировок ему пришлось пройти немалый путь.

Воспитанный матерью Феодосией Петровной в христианской вере и преклонении перед русской монархией, молодой Леонтьев, подобно сотням образованных молодых людей тогдашней России, утерял как то, так и другое.

Религию и монархию для него, студента медицинского факультета Московского университета, заменяют хирургия и патологическая анатомия, краниология, френология и физиогномика.

На протяжении всей своей жизни он остаётся крайним, порой до откровенного имморализма, эстетом, любящим роскошь, пышность и человеческую красоту.

Писательская слава к Леонтьеву, начавшему литературную карьеру уже в 1851 году, так никогда и не пришла.

Ему не повезло со временем - это был золотой век русской прозы, и произведения Достоевского и Толстого, Тургенева и Гончарова начисто затмили его тонкую, эстетскую, порой почти декадентскую прозу.

Но однажды русская литература, а не одни политика с философией, найдёт для него законное место.

Разочарованный молодой литератор отправляется на войну в Крым, причисленный к Белевскому егерскому полку, а затем в госпитали в Керчи и Еникале.

Сказочный мир Тавриды произвёл на душу эстета то действие, которое Крым непременно производит на душу каждого одарённого русского человека:

«Так было сладко на душе... Страна вовсе новая, полудикая, живописная; холмы то зелёные, то печальные на берегу широкого пролива; красивые армянские и греческие девушки. Встречи новые. Одинокие прогулки по скалам, по степи унылой, по набережной при полной луне зимой».

Вернувшись к столичной жизни, охваченной лихорадкой освободительных реформ, поначалу приветствуя их, Леонтьев обнаруживает, что его восторженный юношеский либерализм улетучивается.

Эстетическое восприятие Леонтьева было оскорблено тем, что он увидел в пореформенном мире.

Позднее Константин Николаевич рассказывал Василию Розанову, что в те годы у него сформировалась «философская ненависть к формам и духу новейшей европейской жизни (Петербург, литературная пошлость, железные дороги, пиджаки и цилиндры, рационализм и т.п.); а с другой - эстетическая и детская какая-то привязанность к внешним формам Православия».

Любопытно, что в Западной Европе при этом Леонтьев, в отличие от славянофилов, Каткова, Достоевского, не бывал никогда, полагаясь в её оценке во многом на откровения «с того берега»,

на эстета совсем другого - революционного - склада Александра Герцена, недовольного парижскими буржуа за то, что они не оказались слишком мещанами и не дали сделать у себя социалистическую революцию.

Революционер в данном случае настроил реакционера против европейской буржуазности.

«Эстетика жизни (не искусства!.. Чёрт его возьми, искусство - без жизни!..), поэзия действительности невозможна без того разнообразия положений и чувств, которое развивается благодаря неравенству и борьбе... - признавался Леонтьев - Я стал любить Монархию, полюбил войска и военных, стал и жалеть, и ценить дворянство».

«Государство, Монархию, «воинов» я понял раньше и оценил скорее; Церковь, Православие, «жрецов», так сказать, я постиг и полюбил позднее; но всё-таки постиг; и они-то, эти благодетели мои, открыли мне простую и великую вещь, что всякий может уверовать, если будет искренно, смиренно и пламенно жаждать веры и просить у Бога о ниспослании её.

И я молился, и уверовал. Уверовал слабо, недостойно, но искренно», - говорил Леонтьев.

Писатель становится дипломатом. В 1863 году он поступает на дипломатическую службу и уезжает секретарём русского консульства на Крит, греческий остров, находившийся в тот момент под владычеством Османской империи.

Положение русских дипломатов в Османской империи было весьма значительным - они были окружены ореолом пышности, власти и влияния.

От них зависели судьбы огромного православного населения, находившегося под властью турок и искавшего в русских дипломатах защитников.

Борьба за русскую идею на Востоке попадает в центр деятельности Константина Николаевича - он, в частности, составляет проект находящихся под русским влиянием школ для образования греков, болгар, румын в русском духе.

Ему приходится постоянно противодействовать интригам иностранцев, а однажды, когда французский консул на Крите Дерше оскорбительно высказался при нём о России, Леонтьев ударил его хлыстом.

Впрочем, его карьеры эта патриотическая дерзость не подкосила - с Крита его переводят в Адрианополь, оттуда вице-консулом в Тульчу, где большую роль играли переселившиеся из России старообрядцы-липоване, потом вице-консулом в албанскую Янину.

Вершиной дипломатической карьеры Леонтьева становится пост консула в Салониках.

Восток пленил Леонтьева. Он был гораздо разнообразнее, поэтичнее, пестрее и Запада, и опетербурженной России. Его ум так навсегда и остался пленён восторженным ориентализмом.

Открыв для себя Византию и византизм через взаимодействие с Греческой церковью, он, однако, воображал себе Византию наподобие Османской империи, с той лишь разницей, что православной.

Напротив, Леонтьев изрядно невзлюбил «братьев-славян» и их национализм. Он осознал, что мечта славянофилов-панславистов о том, что «славянские ручьи сольются в русском море», неосуществима.

Образованный болгарин, получивший образование во французской школе, напялив фрак, немедленно начинал с презрением смотреть на Православие, на своих «диких» родителей, мечтать о европейских газетах и конституциях, а Россию если и уважал, то как сильную славянскую европейскую державу, которую можно использовать в своих интересах, а не как Третий Рим.

Леонтьев начинает даже ценить Османскую империю и не одобряет попыток к скорейшему «освобождению» братьев-славян, так как ничего, кроме европеизации и русофобии (ибо Россия более не надобна), им это не принесёт.

«Без турецкого презервативного колпака разрушительное действие либерального европеизма станет сильнее», - считал Леонтьев.

Дипломатическую карьеру Леонтьева прерывает чудесное обращение к вере. В 1871 году консул, находясь в охваченной холерой области, внезапно заболевает.

Было ли это действительно смертоносное заболевание или сильное расстройство, похожее на него, но Константин Николаевич в лихорадке и слабости был абсолютно уверен в том, что приходит - так рано - его смертный час.

Глядя на икону Божией Матери, только что подаренную русскими купцами и беззаботно повешенную на стену, он сперва кричит ей в исступлении и бреду:

«Рано, матушка, рано! Ошиблась. Я бы мог ещё много сделать в жизни», - а потом вспоминает детские молитвы и начинает умолять Богородицу спасти его и обещает принять монашество, если ему будет дарована жизнь.

И почти в ту же минуту вспоминает, что при себе у него опийная настойка - безальтернативный «антибиотик» той эпохи. С безошибочной точностью врача выбрав дозировку, Леонтьев засыпает и просыпается совершенно здоровым, навсегда уверенный, что призван к новой жизни чудом.

«Этот ужас был в одно и то же время и духовный, и телесный; одновременно и ужас греха, и ужас смерти. А до этой минуты я ни того, ни другого сильно не чувствовал. Черта заветная была пройдена. Я стал бояться Бога и Церкви.

С течением времени физический страх опять прошёл, духовный же остался и всё вырастал», - так описывал Леонтьев произошедший с ним душевный поворот.

Многие исследователи, одни с недоумением, другие с напористым осуждением, подчёркивали это характерное для Леонтьева богословие страха, которое заменяло у него более привычное для русского Православия богословие любви.

Но у современного обуржуазившегося и «гуманизированного» человека богословие любви слишком часто превращается в богословие любви к себе.

Мысль о Божественном прощении вытесняется услужливой готовностью простить самого себя, Бога, в сущности, и не спрашивая.

Леонтьев с его эстетическим имморализмом не видел для себя большинства человеческих нравственных границ (кроме границы между благородством и презираемым им «хамством»), но граница, выставленная Богом, была для него действительно абсолютной.

Для многих других же существуют границы человеческой морали, но все они оказываются отменяемы по принципу «если нельзя, но очень хочется, то можно», и снисходительность к этому приписывается Богу.

Конечно, леонтьевский страх Божий гораздо спасительней для человека этой фальшивой «любви», а до истинной любви ещё надо суметь добояться.

Во всевластии русского консула Леонтьев отправляется на Афон, приезжает в знаменитый Свято-Пантелеимонов монастырь - Руссик. Придя в келью к знаменитому старцу отцу Иерониму, он просит постричь его в монахи, но признаётся, что в Бога толком не верит.

Старец, разумеется, отказывает в такой странной просьбе, но берёт на себя роль «катехизатора» Константина Николаевича, наставляя его в сущности Православной веры и правилах христианской жизни.

Год Леонтьев проводит на Афоне. Затем, выйдя в отставку, два года он живёт в Константинополе. Именно здесь он создаёт трактат, обессмертивший его имя, - «Византизм и славянство».

Эта работа проникнута в одинаковой степени логикой большого философа и беспощадной точностью наблюдений практического дипломата, реально видевшего вблизи бесплодность увлекавших русскую публику миражей «всеславянства».

Леонтьев усматривает в исторической жизни народов природный закон «триединого процесса».

Всякое жизненное явление сперва просто, затем оно, развиваясь, усложняется, обогащается, пока не достигает цветущей сложности, а затем поддаётся старению и разложению, «вторичному упрощению» и умирает:

«Все яблоки незрелые зелёны и кислы; в период зрелости их вкус и вид разнообразны. Когда они начинают падать и гнить, они опять становятся сходны».

Нынешнее обуржуазивание, слияние и всесмешение Европы, формирование европейского «среднего человека», которого Леонтьев позднее назовёт «идеалом и орудием всемирного разрушения», - это признак перехода Европы к вторичному упрощению.

Если Россия не хочет вслед за Западом двигаться к духовной и культурной смерти, ей следует оторваться от Европы, развивать своеобразие своих исторических начал, укреплять свой самобытный культурно-исторический тип (принимая выражение Н.Я. Данилевского, чей трактат «Россия и Европа» оказал на Леонтьева большое влияние).

История - это процесс приобретения тем или иным явлением - государством, народом, цивилизацией - богатой, сложной, разнообразной, предельно индивидуальной формы. «Форма есть деспотизм внутренней идеи, не дающий материи разбегаться. Разрывая узы этого естественного деспотизма, явление гибнет».

Такой формой, которая не даёт разбегаться русской «материи», Леонтьев считает византизм - как ту печать своеобразия, которая отличает именно русскую цивилизацию от общеславянского племенного набора, как тот знак качества, который делает русское выше славянского и даёт России право спорить и состязаться с Европой на равных.

От иных славянских народов Русь отграничило либо Православие, принятое от Византии, либо успешное и могущественное Самодержавие, павшее у иных православных народов, но создавшее из России великую империю.

«С какой бы стороны мы ни взглянули на великорусскую жизнь и государство, мы увидим, что византизм, то есть Церковь и Царь, прямо или косвенно, но во всяком случае глубоко проникают в самые недра нашего общественного организма.

Сила наша, дисциплина, история просвещения, поэзия, одним словом, всё живое у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освящённой Православием, которого мы естественные наследники и представители во Вселенной.

Византизм организовал нас, система византийских идей создала величие наше, сопрягаясь с нашими патриархальными, простыми началами, с нашим, ещё старым и грубым вначале, славянским материалом. Изменяя, даже в тайных помыслах наших, этому византизму, мы погубим Россию», - рассуждал Константин Николаевич.

Именно византизм, по Леонтьеву, составляет саму сущность великорусизма и основание русского цивилизационного суверенитета.

«Византийские идеи и чувства сплотили в одно тело полудикую Русь. Византизм дал нам силу перенести татарский погром и долгое данничество. Византийский образ Спаса осенял на великокняжеском знамени верующие войска Дмитрия на том бранном поле, где мы впервые показали татарам, что Русь Московская уже не прежняя раздробленная, растерзанная Русь!

Византийский дух, византийские начала и влияния, как сложная ткань нервной системы, проникают насквозь весь великорусский общественный организм».

Именно Леонтьев сумел действительно обосновать русские притязания на Константинополь, который был чрезвычайно важным для русской геополитики, но напрямую, через «право народов», обосновать притязания было невозможно, поскольку русские в Константинополе не жили.

И вот идея византийского наследия приводит в идее Леонтьева Россию к власти над Царьградом и проливами с подлинной исторической принудительностью. Россия - это настоящее Византии, а Византия - это прошлая Россия.

Мы можем спорить с провозглашённой Леонтьевым идеологией по частностям, но несомненно, что её центральные тезисы составили одну из важнейших страниц в книге Русской идеи:

Русское бесконечно важнее славизма, европеизма и т. д. Беречь надо именно русское начало, а не какую-то обобщающую нас с кем-то утопию.

Центр русского - это своеобычный культурно-цивилизационный тип. Та особость, которая делает нас иными относительно всего в жизни, мышлении, творчестве, государственном и военном строе.

Основа этого своеобычного типа - православие-византизм и Самодержавие, а стало быть, историческая русская государственность. Без этих определяющих нас начал русская народность, конечно, теряется и сереет.

Задача русской политики - укрепление этого своеобычая, воспитание в каждом сверху донизу этого особого строя. Это то, чем жертвовать нельзя и что должно противостоять всеобщему уравнению и всесмешению.

«Русские - главные представители Православия во Вселенной», подчёркивает Леонтьев. А так как Православие - это истина, то русское во Вселенной есть истинное, если только не отступает от Православия. Русскому человеку надлежит дать воплощать эту истинность во Вселенной как можно полнее - и в культурном, и в политическом, и в жизненном смысле.

В 1874 году Леонтьев возвращается в Россию. Он постоянный гость Оптиной пустыни, где его духовным руководителем становится преподобный старец Амвросий.

Только в 1879 году он находит себе место в миру. В его распоряжение отдаётся газета «Варшавский дневник», которая быстро становится одним из ведущих консервативных изданий России. Но газета быстро умирает от недофинансирования.

С 1880 года Леонтьев - сотрудник Московского цензурного комитета, куда ему помог устроиться его единомышленник, влиятельный чиновник Тертий Иванович Филиппов.

На посту цензора Леонтьев был строг, но справедлив, весьма остроумно пресекая попытки подрыва государства под видом борьбы с коррупцией (как бы нам это сейчас пригодилось!). Вот что рассказывает Л. А. Тихомиров:

«В повести какого-то либерального беллетриста, отданной на рассмотрение Леонтьева, одно из действующих лиц в разговоре с другим выражало сентенциозное замечание: «И генералы берут взятки».

Леонтьев подумал и вместо «генералы» поставил «либералы»: «И либералы берут взятки».

Автор в ужасе прибегает к нему и начинает горячее объяснение.

«Что же такого нецензурного находит он в этой фразе и разве не случается, чтобы генералы брали взятки?» Леонтьев отвечает: «А разве не случается, что и либералы брали взятки?»

«Но ведь у меня речь идёт вовсе не о либералах, а о генералах». - «А я, - отвечает цензор, - не могу разрешить таких нареканий на столь высокие чины».

Сторговались на том, что совсем выбросили злополучную фразу: не осталось ни генерала, ни либерала».

Царствование венценосного славянофила Императора Александра III составляет в некотором смысле «золотую осень» жизни Константина Николаевича.

В 1887 году пророчества Леонтьева о разочарованиях, которые ждут Россию на пути панславизма, воплотились в скандальный разрыв России и Болгарии.

Книга Леонтьева «Восток, Россия и славянство» как бы заранее истолковывала всё произошедшее, а потому удостоилась высочайшего одобрения Александра III.

«До тех пор не признаваемый, отрицаемый и, более всего, игнорируемый родной страной, он теперь почувствовал как будто некоторое признание. О нём там-сям заговорили, стали искать знакомства с ним… ему дано было провести конец жизни в относительно светлом настроении.

Он мог думать, что он не изгой в своей родине, а первая ласточка той весны, которая изукрасит своими свежими цветами Россию, совсем было посеревшую в пыли своего национального самоотречения, псевдоевропеизма», - вспоминал друживший с ним в последние годы Лев Тихомиров.

Идеи позднего Леонтьева были достаточно оригинальны и временами жутковаты - вроде надежд на то, что русский царь возглавит мировое движение к социализму и создаст на социалистической принудительной основе новое колоритное крепостничество, которое укрепит основания Православия и своеобразие русской культуры.

Но не этот парадоксализм был сердцевиной леонтьевских идей. Прежде всего, Константин Леонтьев был настоящим рыцарем русской самобытности.

Быть самобытными, хранить верность устроившим нас византийским началам, разойтись с Европой, а если надо, и со всем миром, поглощаемым западной ценностной и эстетической деградацией, - таков главный завет Константина Леонтьева русской цивилизации.

Последние годы жизни Константин Николаевич провёл в Оптиной пустыни, снимая домик у ограды монастыря. Благословение исполнить обет пострига последовало от преподобного Амвросия только незадолго до смерти - и его собственной, и Константина Николаевича.

В монашестве Леонтьев принял имя Климент. В последние месяцы жизни философ переехал в Гефсиманский скит Троице-Сергиевой лавры, где и скончался от пневмонии (описанной им как пример органического процесса в «Византизме и славянстве») 12 (24) ноября 1891 года в возрасте всего лишь 60 лет.

Он упокоился в Гефсиманском скиту, а 28 лет спустя здесь же рядом будет похоронен его собеседник Василий Розанов.

Их могилы в наше время были обретены и восстановлены, и мы снова можем помолиться на них за упокой души двух мятущихся, грешных, парадоксальных, но великих и оригинальных творцов Русской идеи.



Комментарии:

Для добавления комментария необходима авторизация.